Александра Созонова - Полдень Брамы

И девочка, и туман вечерний, и солнышко…

Но — странное дело — все чаще я говорю с тобой о серьезных, совсем не детских вещах — вот как сейчас: о Нине, о Школе — и ты понимаешь! Сколько же тебе лет?

(Нисколько — и все, ибо в вечности нет летоисчисления…)

Как я и предчувствовал, не следовало писать Альбине про Нину и наши с ней астрально-животные страсти.

Сегодня пришло письмо из Элисты, как всегда очень толстое, много мелко исписанных больших листов.

Она пишет, что рада за меня, рада, что в Школе со мной происходят такие удивительные вещи. Правда, ей это не в диковинку. С ней постоянно, чуть ли не каждый день что-то происходит в этом роде, и без всякой Школы.

«…Однажды — я тогда дочитывала восьмую книгу Кастанеды — небо разверзлось, и оттуда грянула музыка, никакая не галлюцинация, а физическая волна, она сорвала меня со стула и подбросила под потолок, потом опустила тихо назад. Огромное множество струнных инструментов с колокольчиками — так я теперь анализирую эту музыку, но это очень обще и приблизительно.

…Олли много раз посещали меня и трясли мой дом. И не только дом: как-то ночью ехал по улице всадник и бил бичом по асфальту. Это была разрушающая сила! Я думала, что умру в ту ночь, так разваливалось мое тело, а особенно мозг. Но об этом надо писать новеллу… В прошлом году ночью петух приходил под окно и вел себя, как человек. И, уверяю вас, все это лишь малая толика всего, что было и есть. Постоянно в доме взрывы, стуки, голоса. Уже ни на что не реагирую, для меня это естественная среда.

…И еще случай. Я шла от подруги после полуночи домой и уже на подходе к своей улице увидела, что дорогу перебежал человек и спрятался за трансформаторной будкой. Я перешла на другую сторону улицы, и, когда поравнялась с будкой, он выскочил ко мне. Это был молодой, худой человек, обеими руками у живота он держал нож, острием вперед. Странно, мне не было страшно, я как раз читала молитву „Живые помощи“. Стоим, смотрим друг на друга. Вдруг он разевает рот и орет: „А-а!“ Будто кто схватил его сзади, и с воплем ужаса убегает. Вот такие пироги. Как тут не вспомнить „молчаливого защитника“, которого получает воин?»

Относительно моей «страсти» она отозвалась довольно резко, с внятным холодком отстранения.

«Я не знаю, зачем вы мне написали об этом. Не с кем было поделиться? Неужели у вас нет приятелей-мужчин вашего возраста, с которыми гораздо естественней обсуждать подобные вещи?.. Наверно, я в чем-то ущербный, психически неполноценный человек, но половая жизнь для меня всегда была исчадием ада, чем-то сугубо низким. Когда мне было 14 лет, я испытала очень сильный психологический шок (в чем его суть — долго рассказывать, к тому же я описала это в своем романе), в результате которого половая сфера стала вызывать у меня глубочайшее отвращение. Вы же читали „Розу Мира“, помните: истечения человеческой похоти — эйфос, — которым кормится свита Гагтунгра. Я никогда в своей жизни не выделяла эйфос…»

Ну, вот мне и врезали, словно ежику по беззащитному животу, стоило ему только решить, что сворачиваться в клубок перед друзьями — стыдно.

Еще сильнее расстроили слова о том, что она не хочет больше лечить.

«Я за деньги не могу лечить, а без денег… с меня хватит. Люди меня разочаровали окончательно. Вот приходят праздники: Новый год, 8 Марта… хоть бы один открыткой поздравил, а ведь столько людей, можно сказать, с того света стащила. Когда-то страдала, самолюбивая была, сейчас все сгорело, просто горький осадок на душе. Поймите, я ведь всех их через свою душу пропускаю и хочу знать, что же с ними, а они — они просто забывают…

К тому же, наверно, вы замечали, все экстрасенсы, целители рассказывают, что им были даны знаки, указания свыше, что им надо посвятить себя служению людям. Мне же таких знаков дано не было…»

Альбина, милая, я не понимаю. Хоть убей меня, хоть уничтожь еще раз язвительными словами, — не могу понять.

Такой огромный, такой дивный дар доверен тебе.

Все другие людские дары сомнительны: писатель может сомневаться, нужны ли его творения вечности, художник может сомневаться, не пойдут ли его картины на свалку после его смерти, ученый — если у него есть хоть капля совести — сомневается непрерывно… Дар целительства безусловен. Это ясный, недвусмысленный знак. Какие же еще нужны тебе знаки, указания свыше?!

О, Господи. Кажется, я пытаюсь встать для нее в позу Учителя…

Все-таки напрасно Православная Церковь ополчается на астрологию, предает ее анафеме. Были бы они помудрее, современные теологи (умели бы проводить грань между эзотерическим знанием и его псевдоадептами, кривляющимися с экранов ТВ и последних страниц газет), им бы следовало ратовать за преподавание ее в школах, наряду с Законом Божьим.

Ибо она дает — вероятно, единственное — объективное доказательство бытия Бога.

То самое, в поисках которого столько философов напрягали бесплодно свои мозги.

(Занимался ли хоть один философ астрологией? Либо они все инстинктивно ее сторонились, страшась расшибить лбы, расшибить вдребезги свои концепции и построения? Ею занимались астрономы, физики, алхимики, папы римские. Но — Платон, Гегель, Ницше, Достоевский, Даниил Андреев?..

Ну, хоть кто-то, пытающийся осмыслить. А не просто применять древние знания на практике…)

Даже поверхностное знакомство с ней — как у меня — одаряет спокойным, неколебимым знанием, что Бог существует.

Разве придет нам в голову, глядя на старинный гобелен на стене, с мифологическим сюжетом, со сложным орнаментом по краям, предположить, что творение это — результат случайного сцепления ниток?

Когда я вычерчиваю космограмму: красным фломастером секстили и трины, дающие везение, таланты, радость, черным — квадраты и оппозиции, зародыши внешних и внутренних преград, ударов судьбы, когда на бумаге возникают заключенные в окружность треугольники, многоугольники, трапеции, звезды — странный покой охватывает меня. Как в медитации.

Прямые линии планетных аспектов — словно натянутые струны гигантской небесной арфы. Что за музыка рождается из их вибраций?

Каждому своя. Кому-то — бравурный марш, кому-то — симфония с резкими перепадами от отчаяния к радости, от бури страстей к полусну и апатии, большинству же — монотонный напев акына.

Правда, мой высокий покой нередко сменяется иною душевной погодой. И крамольная мысль посещает меня: самый естественный финал для астролога — последовательного, глубокого, пытливого — сойти с ума.

Чем дольше я медитирую на свою космограмму — черный квадрат с небольшим проблеском красного, тем больше узнаю о своей судьбе в деталях и тем меньше понимаю о сути.

Узор звезд, мерцавших над моей макушкой в минуту рождения… Узор линий на ладонях… Россыпь родинок по коже…

Что это?

Кто я?

Живая книга, хранящая свод знаний на неведомом мне самом языке? Долгоиграющая (лет шестьдесят) граммофонная пластинка с записью? (Тупая игла, хриплый звук, трещины от неуклюжего обращения…)

Не знаю.

А как же свобода воли, черт побери, пресловутая свобода воли, бескорыстный дар Божества в момент сотворения человека?! В чем она?

Совсем ничего не знаю.

Только воображаю, как все это может происходить,

…Душа, готовясь в очередной раз прыгнуть в тело, выбирает себе родителей, страну, среду… а затем ждет нужного расположения звезд, ждет терпеливо, пока планеты не выстроят стройную конфигурацию назначенной ей кары, следит за размеренным танцем светил, чтобы спикировать точь-в-точь, минута в минуту… Кто ее учит там астрологии? Или она просто послушна приказу? Может ли она бунтовать, своевольничать, выбирать родителей и узор светил по своему усмотрению? Или — все бунты пресечены раз навсегда со времен Люцифера? Ах, почему мы не знаем, не можем знать, как там!

Почему удел наш — туман до рождения и туман после смерти, закрытые глаза, запечатанный мозг, и заповедано что-либо помнить и что-либо предугадывать… Отчего нам заповедано знание, и мы топчемся в шорах, видя лишь короткий кусочек своего бытия — от одного рождения до одной смерти… И лишь гадаем о том, что будет после порога: небытие? воздаяние? новый телесный виток? — лишь уповаем, и спорим, и не можем прийти к одному. Отчего?

Если бы мы все знали наверняка, не было бы тьмы тем верований, религиозных битв, причудливых жестоких догматов. Тогда не родился бы тяжеловесный монстр-материализм, столь многих раздавивший собою…

Мы вкусили лишь от древа познания добра и зла, а других плодов не успели попробовать, и вот — знаем лишь, что есть добро и что зло, а больше — ничего не знаем. И блуждаем — во мраке? Не совсем, конечно, во мраке, ибо та малость, данная нам, — знание о добре и зле — освещает все-таки каменистый путь, хоть и слабо, и зыбко…