Любовь Каверина - Он строит, она строит, я строю

Про клоуна бабушка нарочно говорит. Она хочет показать, что не считает папу настоящим артистом, потому что он в цирке работает. Я бы ей сказала, что в цирке вовсе не стыдно работать, но она сразу же начнет плакать на весь сарай и пить валерьянку. Лучше побежать с Церькой наперегонки к большой дороге и посмотреть на похороны.

Мне больше всего нравятся большие блестящие трубы, из которых выходит горячий воздух. Прямо над головой воздух смешивается с пылью и музыкой, и все это гудит над дорогой и бузиной. Медленно, как музыка, едет гроб на грузовике. На нем венки с красивыми бумажными цветами. А под ними — настоящий, жуткий покойник. Хочется убежать, но мы всегда остаемся и смотрим. Вот бы Церька тоже ненадолго умер. Я бы шла с цветами за грузовиком и плакала, плакала, как старушка.

Но Церька даже понарошку умирать не собирается. Наоборот, он подкрадывается к грузовику и лает. Все поворачивают головы и смотрят на нас. Ой, как стыдно! Сажусь на корточки прямо в крапиву. Из — за невоспитанного Церьки никогда не досмотреть, как музыка медленно опустится на дорогу. А потом из тишины поднимутся обыкновенные звуки: трамвай, петух, собаки…

Почему после солнца всегда дождь?

Так долго идет, что про солнце даже забываешь. Скучно. Даже покойников перестали возить. Слышно, как шебаршит по сараю вода. Капли с потолка отстукивают: «тик» — в ведро, «так» — в таз, «тик» — в ведро, «так» — в таз.

Бабушке— то хорошо, она в дождь всегда ложится под ватное одеяло болеть. А мне уже давно надоело плести из ниток косичку. Нужно бы выскочить на улицу в туалет, да жутко бежать через темную половину сарая.

— Беги. А то досидишься, что штаны будут мокрые. Нету там никого, кроме курей.

Цыплята и вправду выросли, стали белыми и такими же непослушными, как Церька. Они подрывают свою клетку и разгуливают по всей Ржевке. Из-за них нас все соседи ругают.

— Забирайте своих проклятых дармоедов из моей капусты! А то я их живо топором-то оглажу!

Смешно — «кур из капусты» — как будто они в щи попали.

Бр— р-р, надо бежать на улицу. Ладно, потерплю еще немного. Вот когда эта капля доползет до конца стекла, тогда и побегу. Ползет. Как трамвай. Может, попробовать зажать ее пальцем? Все равно просачивается. Ниже, ниже. Остановилась. Только что это так ревет рядом с моей каплей? Грузовик! К нам!

— Куда ты? Накинь пальтушку. Промокнешь.

Угадала! К нам! Папа соскочил с подножки и машет грузовику руками. Машина ревет, но боится съезжать. Канаву-то размыло. Ой! И мама приехала!

Мама идет к сараю в мокром плаще. И прямо в плаще садится на табуретку. Они с бабушкой молчат. Я знаю, они молчат про то, чем кормить папу и шофера.

— Сварить пару курей. Нечего с ними чикаться. Что это за мужик, если не может голову петуху отрубить. Не по-людски все делается.

Мама ничего не говорит и не вынимает рук из карманов. Плащ почернел на плечах и спине. Капли быстро скатываются по стеклу, будто плачут.

Мама встает, берет хозяйственную сумку и, отодвинув марлевую занавеску, идет к двери. Я вскакиваю, хватаю пальто, чтобы успеть за ней, табуретка с грохотом падает.

— Сиди. Вечно за матерью хвостом увязываешься!

Мама ушла. Грузовик все еще ревет и бьет светом по стеклу. Почему-то сразу вспомнился петух. Большой такой, красный. Ему на грязной колоде должны рубить голову топором. Вокруг толпа. Все шумят, смеются. Топор взлетает — ах! — и тишина… Петух с отрубленной головой летит и хлопает крыльями. Летит и кричит «Ку-ка-ре-ку!».

Не понятно, как он без головы кричит. Так не бывает.

Мамы все нет из магазина. Бабушка спит, повернувшись к стене. Беру потихоньку пальто и выбираюсь из сарая.

Грузовик съехал носом прямо в канаву и остановился. Один борт у него откинут. Видна целая куча плоских желтых камней. Что ли из таких камней дома и строят? Папа с шофером, скрючившись, подтаскивают камни к борту и сбрасывают вниз. Шофер кидает прямо на дорогу. Он сердитый, ругается. Вода течет у него по лицу, и он вытирает ее кепкой. Папа, размахнувшись, старается перекинуть камень через канаву к нам на участок. У папы голова наклонена, и из-за шляпы не видно, сердится ли он.

— Я с хозяевами всегда по-людски, а раз ко мне не по-людски, то и я не по-людски!

Папа размахивается, и камень падает прямо в воду, в канаву. Стоит секунду распрямленный, так, что видно лицо. А потом сгибается над новым камнем.

Оказывается, дом строить очень долго и тяжело.

Начало темнеть. Сердитый шофер уехал. Мама пришла в белых резиновых перчатках и стала помогать нам с папой перетаскивать камни через канаву.

— Видала вредителя?! Побросал прямо на дорогу и укатил.

Папа так посмотрел на маму, будто сейчас швырнет в нее плиту. Я даже присела. А он грохнул ее себе под ноги и захохотал:

— Завтра похоронные машины по нашему буту, как козлы, поскачут.

Странное какое слово: «бут». Коротенькое очень. Машины передними колесами скок на одну бутину, задними — скок на другую. Нет, не поместятся. Откуда папа знает, как из этого бута дом строить?

— Шла бы ты, малышка, спать. Поздно уже.

Мокро спать. Вот бы забраться к бабушке на кровать. Она большая и теплая, как печка. Нет, не пустит, скажет «грязная». И бута еще столько на дороге. Папа с мамой без меня не справятся.

На следующее утро камней на дороге не оказалось. Они были разбросаны желтыми островками по канаве и по нашему участку. Папа щурился на солнце. Он тоже пришел разглядывать бут. Потом по-клоунски схватил себя за шиворот и повел к сараю:

— Баста, миленький мой, побездельничал и хватит. Пора приниматься за котлован.

С тех пор у нас все время копали землю. Папа не вылезал из длинной ямы, над которой то появлялась, то исчезала его коричневая шляпа. Белая порванная на локтях рубашка потемнела на спине от пота.

Нам с Церькой не разрешалось подходить близко к краю, чтобы не осыпали землю.

Иногда приходили рабочие. И тогда мама опять садилась на табуретку посреди сарая думать, чем всех кормить.

— Без мяса разве мужиков накормишь?! Сколько говорю: рубите курям головы! А то срам один: куры у них, точно воробьи, по деревьям спят! Во-он теленок какой вымахал, а сами — хоть зубы на полку ложь!

Теленок у бабушки — вовсе не теленок, а Церька. Он вырыл под бузиной яму, сунул туда голову и передние лапы. Разлегся, язык высунул, воду в бидоне с колонки не таскает, огород не поливает, траву из грядок не выдергивает. Так и хочется бездельника холодной водой обрызгать.

— Мартышка, не трогай Цезаря, ему жарко.

А будет знать, что он не Римский царь и в трусах бегать не может.

Тяжелый бидон. И сандалии промокли, ноги трут. Просто не верится: из этих росточков и прутиков получатся настоящие помидоры и яблоки. Бабушка говорит, что когда она в Калинине дом строила, помидоры во-о! с кулак были. По три ведра с куста снимала.

Наверно, у бабушки помидорные кусты были с бузину. А наши — другой породы. Карликовые. И помидорины на них будут, как виноград. Рабочих вряд ли такими накормишь.

Поливать помидоры стало не нужно.

Их и так поливал дождь. Так поливал, что даже грядки размыло. Наверно, он хотел заливать все, что мы сделали для дома. Котлован наполнился водой. Земля по краям, будто ладонями пришлепнутая, поползла вниз. В сарае снова стало мокро и холодно. Бабушкины слова капали вместе с дождем: «тик» — в ведро, «так» — в таз:

— Все себя умней людей считают. А сами на болоте живут — и котлован вздумали рыть. Я в Калинине строила, так сваи вбивала, чтоб дом приподнять. Одна, без мужикасправлялась. Такой домина отгрохала! Пятистенок.

Интересно, что это за дом такой с пятью стенами. На стекле нарисовать — и то криво получается. И про болото зря бабушка говорит, у нас на участке нет болота. Вот в лесу, там — да. Там как в мох наступишь — сразу хлюпает. На таком месте и вправду только пятистенные избушки на курьих ножках бывают. А мы в Ленинграде строим у нас дом будет не деревянный, а каменный. Ему нужен фундамент, четыре стены и железная крыша.

— Мама, ну ты бы хоть помолчала. Нервы у всех и так напряжены.

— Я правду говорю. Правду никто слушать не любит.

Бабушка говорит правду для папы. Но он ее не слышит. Его вообще нет в сарае. Он стоит в одной рубашке и в шляпе над котлованом и вычерпывает из него ведрами воду. Лицо его опять в каплях, как тогда, от пота. Комбинезон заляпан до колен. Я иду за своим бидоном и начинаю тоже вычерпывать воду. Земля под ногами скользит и осыпается в черную жижу.

— Иди, чурбачок, домой. Вымокнешь.

В сарай пришел рыжий ничей кот. Он хотел меня не заметить и прошмыгнул под кровать. Но я сразу поняла, что из такого большущего кота можно сделать здоровский номер. Вытащила из маминой сковороды кусочек колбасы и показала артисту. Он подкрался ко мне животом по доскам. Потянулся за колбасой… И больше дрессировки не получилось. Я не успела. Раз — и ни колбасы, ни кота. Осталась только красная капля на пальце. Кап на пол, кап. На полу капли не растекаются, а сворачиваются в серые земляничины.