Юрий Бондарев - Непротивление

Вокруг поубавился шум, замолкли голоса, потом ветерком прошелестело по столам пивной: «Это же Кирюшкин, что он, дурак мордастый, с ним связался?»

А Кирюшкин, суживая светлые глаза, продолжая играть финочкой меж тонких пальцев, еле приметно кивнул «боксеру». И тот, приоткрыв опухшие веки, по-медвежьи встал и, невнятно бормоча, что спекулянтские тыловые крысы его раздражают, не дают культурно отдохнуть, почти не глядя, легко поднял за шиворот толстощекого, рывком вытащил из-за стола. Затем бесцеремонно протиснул его сквозь толпу к выходу, вытолкнул за порог, головой толстощекого распахнув дверь. Там, за дверью, пискнуло: «Милиция», — и сейчас же стихло. Никто в забегаловке не сказал ни слова, только посторонились, когда «боксер» вернулся к столу и без всякого удовольствия на мрачноватом лице округлил и опустил брови, этим выражая удовлетворение расторопностью длинноволосого, успевшего каждому принести еще по кружке пива и стакану водки. Теперь длинноволосый, обликом похожий на монаха, сидел тихонько за столом, упираясь сухими кулачками в худой подбородок, и смотрел умным, влюбленным, укоряющим взором на Кирюшкина, а он с независимым спокойствием приводил финочкой в порядок ногти. Третий, тот, который пригласил Александра к столу, посасывал пиво, как если бы ничего не случилось. Было видно, что их знают здесь, в этой прирыночной забегаловке, и побаиваются. Александр подумал, почему-то не удивляясь своей доверчивости:

«В странную попал я компанию. Заказали сосиски и пиво, пригласили к столу. Зачем, хотел бы я знать?»

— Не очень любезен ты, старший лейтенант, с этим… — Александр прищурился в сторону двери. — Он, собственно, ничего не сказал особенного…

— Кто может знать при слове «расставанье», какая нам разлука предстоит, — вдруг пропел дурашливым тенором длинноволосый и помахал в направлении двери ручкой. — Миша без причины никому витрину не разбивает. Каждому свое. Он только не любит, когда тыловики смеются. Над кем смеются, нечестивцы?

«Боксер» огромной лапищей взял стакан, с размаху опрокинул водку в широко разъятый рот и, раздувая ноздри, понюхал корочку хлеба.

— Много хохотает, тыловой клоп, — загудел он, отдуваясь. — Рыночный кровосос. Мясо перепродает. Иногда и дохлое. На нюх я их беру, всех тыловых. Я в их… Жалею, что «катюши» сюда не привел. Шарахнуть бы по всем этим гнидам зажигательными.

— Подожди, шарахнем, — пообещал Кирюшкин, продолжая заниматься опрятностью ногтей. — Шарахнем прямой наводкой, аж чертям тошно станет. И ведьмы изойдут кровавым поносом.

— И будет плач и скрежет зубовный, — вставил длинноволосый и радостно окунул свой остренький нос в пиво.

— Хотите в тылу войну с тыловиками начать? — усмехнулся Александр.

— Что-то в этом роде на красном пароходе, — неопределенно ответил Кирюшкин и воткнул финочку в стол, поднял стакан. — Что не пьешь, разведчик? Как тебя? Сашок, кажется? Давай тяпнем за войну с тыловой мразью, это стоит того!

— Пока не сообразил, — сказал Александр. — В каком смысле?

В это время под столом послышался невнятный шорох, треск прутьев, донеслось яростное воркование, голубиное постанывание, и парень со щетинистыми усами, Логачев, внезапно весь как-то смягчился, засиял скуластым лицом, желтые искорки глаз стали нежными. Он наклонился и вытащил из под стола плетеный из прутьев садок, с тремя голубями, нервно задергавшими шейками на солнечном свету, среди дыма, тесноты уксусно пропахшей пивной.

— Красавцы золотые, душно вам здесь! Ох, ярый! Ревнует к черночистому! На дуэль вызывает, — восхищенно проговорил Логачев и осторожно пролез рукой в садок и так же осторожно, чтобы не задеть перьями за прутья, вытащил палевого голубя с женственно изящным зобом, с маленьким белым клювом, круглые янтарные глаза палевого в белых ободочках отмечали породистость и чистоту. И Александр, еще до войны знакомый с голубиной мастью, как почти каждый замоскворецкий мальчишка, сказал:

— Хорош.

— Голодный и пить небось хочет, — сказал озабоченно Логачев и поднес голубя к своему умиленному лицу. — Пить хочешь?

Кирюшкин посоветовал:

— А ты, Гришуня, водкой его напои — и все дела. Шумел камыш заворкует, будем наслаждаться самодеятельностью. Твой любимый палевый, глядишь, тенорком затянет.

Широкое лицо Логачева стало сердитым.

— Ты моего палевого не обижай, Аркадий! Я его теперь и за сотнягу не отдам. Две четвертных сегодня отстегивали — послал подальше! Попей, попей, красавчик мой!

Он набрал в рот немного пива, взял клюв палевого в свои крупные губы и начал поить его, умиленно жмурясь.

— Боже, он так умрет, не надо! — вскричал длинноволосый в преувеличенном ужасе. — Отравится!

— Цыть! — Гришуня отмахнулся локтем. — Еще накаркаешь!

Кирюшкин с иронической усмешкой полез во внутренний карман заграничного пиджака, достал массивный золотой портсигар с выпуклой монограммой, с двуглавым орлом на крышке, раскрыл его нажатием кнопочки и предложил Александру выбрать американскую сигарету или папиросу «Герцеговину Флор», прижатые шелковой резинкой. Александр вытянул из-под резинки сигарету, поражаясь дорогому роскошеству портсигара и крупному темному перстню на мизинце этого самоуверенного парня, который, видимо, правил здесь. Портсигар пошел по кругу, «боксер» Миша выловил сосискообразными пальцами «Герцеговину Флор», длинноволосый не взял ничего, лишь благодарно нырнул остреньким носом («мерси»), а Логачев, опустив под стол садок с голубями, выдернул сигарету черными ногтями. Потом, закуривая, пододвинул к себе портсигар и, подозрительно скосясь сквозь дымок, долго рассматривал его, мундштуком сигареты топорща колючие усы, вкрадчиво спросил:

— Насовсем у Лесика одолжил музей?

— Одолжил? — Кирюшкин протянул к себе портсигар, четким щелчком захлопнул его, сунул во внутренний карман. — Маркса читал, голубиная башка? Вижу — не сечешь. Теоретически — экспроприировал. Практически — отобрал награбленное. И у Лесика нервишки сдают. — Он с видимым смакованием выпустил струю дыма, нанизал на нее колечки, заговорил превесело: — Вчера часиков в одиннадцать захожу со студентом, этим бородатым танкистом Билибиным, в «Эрмитаж», пивка выпить, поспорить, поговорить о том о сем, о Боге, о черте и вижу: столика через три сидит у самой эстрады Лесик с этим ушастым Гошкой Малышевым «Летучей мышью» и какой-то белобрысой пипочкой. Пьют на разгул, заказывают коньяк и шампанское. И не подшофе, а уже под булдой. Так. Ясно и отлично. Говорю Билибину: смотри на тот столик, куда я сейчас пойду, и, как только дело запахнет порохом, бей бутылки, посуду на своем столе, вроде в пьяном обалдеже, для отвлечения внимания. Подхожу к столику. Лесик в состоянии булды ощерился: «Здорово, ты здесь? Садись!» Я лобызаться, конечно, с ним не собирался, но вынимаю портсигар, раскрываю его, кладу на стол: «Закуривай, урки с Зацепы! Угощаю по доброте душевной!» Лесик вскочил, зубы оскалил по-рыбьи: «Смеешься? Дырочку в черепушке получить захотел!» И одной рукой лапнул себя за грудь, где прятал пушку, а другой — за портсигар. Я говорю: «Сломаю руку, предатель, замолкни, переговорим потом. Если только я захочу». И вывернул из его руки портсигар, пошел к своему столику, слышу, за спиной пискнул этот ушастый Гошка: «Убить его мало, Лесик!» Я около своего столика обернулся, сказал: «Попадешь ко мне, уши вырву, Гошенька, плоскогубцами!» Тот, по-моему, упал в обморок и у…ся. Мы расплатились и ушли с Билибушкой, который был, как пружина, начеку, как и полагается танкисту.

«Я, кажется, их понимаю и не понимаю, — подумал Александр, слушая голоса этих незнакомых парней, видя выражение их глаз, их жесты, их манеру, в общем-то, нежадно пить водку, их неторопливую леность речи. — Что же, эти ребята в кустах не сидели. Но они — не мои ребята. Хотя мне нравится этот Кирюшкин, этот вспыльчивый и добрый щетиноусый, этот похожий на юродивого длинноволосый…»

— Скажу тебе, Аркадий, не рискуй зря, вот какое дело, — проговорил размышляюще Логачев. — Я тебя очень уважаю. Но чую — перышко тебе меж лопаток Лесик втихую готовит. Он — сволочь коварная. Пушку он не применит. А куда полетишь с этим перышком, в ад или рай? Ты нам нужен, Аркаша, а не чертям в аду…

— Вот оно, перышко! — Кирюшкин с размаху всадил свою финочку в стол между указательным и средним растопыренными пальцами. — Нет таких чертей, Гришуня, которые бы мной не подавились! Нету их и в природе!

Они говорили, видимо, по привычке, негромко, но довольно ясно; вокруг них, за ближними столиками, разношерстные рыночные барыги были заняты своей водкой и сосисками, между тем по быстрым взглядам, по внезапному молчанию соседей, по навостренным ушам Александр замечал, что к разговору за их столом прислушивались, время от времени с заискивающим подобострастием взглядывая на Кирюшкина. И Александр видел: вокруг лоснились сизые, испитые, морщинистые лица, поблескивали между оплывшими веками вожделенно ожидающие глазки, механически жевали пустоту беззубые челюсти — закоренелые пропойцы, подобно рою мух, должно быть, слетались в забегаловку каждый раз, когда здесь появлялись с барышом голубятники во главе с Кирюшкиным.