Чарльз Сноу - Поиски

— Попробуем еще раз, — с сомнением в голосе сказал отец.

Мы вырезали и склеивали еще и еще, но, как мы ни старались, наша труба рядом с купленной в магазине выглядела жалкой и кривой.

— Пожалуй, эта сойдет, — сказал отец, поднимая очередную трубу и заглядывая в нее одним глазом. — В конце концов, мы ведь только начинаем, правда?

Я был расстроен и озабочен, но постарался улыбнуться.

— Наверняка сойдет, — сказал я.

С величайшей осторожностью мы стали вставлять меньшую линзу в изготовленную нами трубу. Я хорошо помню отца в этот момент, его неуверенные пальцы, собранный в морщины лоб, чуть растерянные добрые голубоватые глаза; рука его дрогнула, и линза встала косо.

— А, будь она проклята! — воскликнул он. — Разве можно что-нибудь сделать моими руками!

Я готов был заплакать, но у отца был такой удрученный вид, что я постарался удержаться.

— Давай попробуем так. Может, получится.

— Ты думаешь? — Отец вертел ее в руках. — Что ж, может, она не так уж плоха?

— Пойдем, посмотрим на луну.

Я отвернулся. Я чувствовал, что все идет не так, как нужно, и в то же время надеялся хоть что-нибудь увидеть. Взволнованные, поднялись мы наверх и установили наше сооружение на подоконнике; луна только что взошла, ее серп поднялся над грядой облаков у горизонта. С замиранием сердца посмотрел я на нее сквозь наши линзы. Я увидел неясное бесформенное пятно.

— Я вижу ее, — сказал я, — гораздо лучше, чем без телескопа. Во много раз лучше.

Тогда отец сам посмотрел в трубу.

— Кое-что я вижу, — сказал он после долгой паузы, — только я не уверен, лучше ли.

— Конечно, лучше, — возразил я.

Я инстинктивно чувствовал, что не должен разочаровывать его.

— Подождем, пока будет полная луна. Тогда мы увидим горы.

В глубине души я поклялся, что к тому времени сделаю телескоп сам.

Отец был очень расстроен.

— Какая досада, что мне не удалось вставить линзу как следует, — сказал он и печально отправился пить чай.

Еще день или два я возился с трубами и линзами, теряя временами терпение, но подгоняемый надеждой. Неудача отца в известном смысле еще больше укрепила во мне уверенность, что именно мне предстоит узнать все-все про звезды — он не смог, никто не может, а я смогу, я был уверен. Я читал энциклопедию и старый учебник по астрономии, который отец раздобыл где-то, и продолжал клеить более или менее правильные цилиндрические трубы, а мать ворчала, что я оставляю еду на тарелке, поздно ложусь спать и комната у меня вся завалена обрезками картона. Я с гордостью говорил ей:

— Я занимаюсь астрономией.

Однажды вечером, когда мой телескоп был уже наполовину готов и я склеивал трубы и устанавливал линзы, пришел отец и стал смотреть, как я прилаживаю окуляр. Я заметил, что он улыбается.

— Брось возиться, — сказал он.

— Я скоро кончу, — ответил я.

— Не надо. Смотри. — Его рука показалась из-за спины с новеньким телескопом в фут длиной, настолько сияющим золотом и бронзой, что, когда отец передавал его мне, я увидел в нем свое отражение. — Это тебе.

В горле у меня застрял комок. Я знал, что такой подарок был ему не по карману. Но глаза отца сияли от удовольствия.

— Если вещь должна отличаться точностью, лучше купить ее, чем делать самому, — сказал он. — А эта штука должна быть точной. Ты ведь знаешь, точность здесь очень важна. Точные научные инструменты… — бормотал он, улыбаясь.

Конечно, мне было больно сознавать, что мой телескоп, сделанный моими собственными руками, навсегда опозорен. Его картонный корпус выглядел жалким и ничтожным рядом с металлическим красавцем. Но вспыхнувшее было чувство обиды быстро прошло, передо мной был гораздо более совершенный инструмент, готовый к употреблению, — реальный путь узнать все про звезды.

— Ой, спасибо! — закричал я, и сейчас, оглядываясь назад, думаю, что мой отец должен был чувствовать себя вознагражденным.

В этот вечер я увидел двух спутников Юпитера. Небо, я помню, было безоблачное, и я, как сейчас, вижу серебряные кольца, плавающие в черно-багровом мареве. Это черно-багровое марево! Как мне хотелось проникнуть в него, сквозь него. Как часто, лежа без сна, мечтал я о том, как я проникну взором в темное пространство, лежащее за звездами.

Я вел запись своих наблюдений. В тетради были зарисовки колец Сатурна, иногда похожих на тонкую полоску, иногда на опрокинутое блюдце; зарисовки Марса — я был уверен, что там есть реки, каналы и дороги, — зарисовки всех звезд, которые мне удавалось рассмотреть с помощью моего телескопа. По вечерам при заходе солнца я наблюдал Меркурий, сверкающий на западе, и много раз на рассвете тайком от матери я вставал и брался за телескоп, пока не убедился, что первая утренняя звезда — это действительно Венера. Однажды я наблюдал комету, которая должна была вновь показаться только через сорок лет.

Голова у меня была постоянно занята тем, что я видел в телескоп. Вскоре я уже населил планеты людьми и планировал экспедиции к звездам.

Прогулка с отцом положила начало увлечению, которому суждено было заполнить большой отрезок моей жизни. Конечно, в действительности корни его уходят гораздо глубже. Однако этот звездный вечер знаменовал начало пути, и я никогда не мог забыть его.

Увлечение астрономией продолжалось несколько лет, постепенно затухая, пока я не обнаружил, к некоторому своему удивлению, что оно прошло совершенно. Особенно сильным оно было до того, как я пошел в нашу городскую среднюю школу. Я с нетерпением ждал первых уроков естествознания, но, когда они начались, я был озадачен и разочарован. Преподаватель естественных наук Люард был довольно известной в школе фигурой, я слышал о нем еще до того, как он провел у нас свой первый урок по химии, слышал о его остром языке и неожиданных вспышках гнева. Его все заметно побаивались и все-таки… «Иногда он говорит очень интересно», — сказал мне один мальчик, учившийся на класс или два старше.

Когда Люард вошел в класс, я не был уверен, он ли это. Даже на впечатлительного мальчика он не произвел сколько-нибудь значительного впечатления. Худой, с желтоватым, нездоровым цветом лица, пенсне на носу. Хотя ему вряд ли было более сорока, он уже лысел, а голос его звучал устало и равнодушно. Занимался он с нами без всякого увлечения, и на этом первом уроке и в течение всего семестра мы только и делали, что, стоя за лабораторным столом, нагревали в стеклянных сосудах, которые Люард называл «окислительными колбами», маленькие кусочки какого-нибудь вещества или щепотку порошка из банок, стоявших на столе. Он требовал, чтобы мы вели записи опытов. Я усердно наблюдал и потом заносил в тетрадь: «Черный порошок никак не изменился. Белый порошок никак не изменился. Кусочек дерева сначала стал коричневым, затем задымился, а потом почернел». Первые месяцы я очень старательно наблюдал за колбами, мне все казалось, что я упускаю что-то. Не могло же это занятие быть совершенно бессмысленным. Но никто не объяснил мне, что я делаю. Это была просто тренировка, упражнение, как и любые другие упражнения, являющиеся частью бессмысленной школьной рутины, гораздо менее интересные, чем даже французские глаголы, которые мы начали зубрить до того, как в первый раз попали в лабораторию. Школьная «наука», решил я, — это нечто совершенно иное, совсем непохожее на мою собственную увлекательную науку, мой мир космоса и звезд.

Но однажды — как раз перед рождественскими каникулами — Люард явился в класс почти сияющий.

— Сегодня мы не пойдем в лабораторию, — сказал он. — Я хочу поговорить с вами, друзья мои. — Обращение «друзья мои» чаще всего означало, что он издевается над нами, но на этот раз оно прозвучало почти всерьез. — Забудьте все, что вы знаете, ладно? Если вы, конечно, хоть что-нибудь знаете.

Он уселся на стол, болтая ногами.

— Ну, как, по-вашему, из чего состоит все в мире? Вы и я, стулья в этой комнате, воздух, вообще все? Никто не знает? Ну что ж, в этом нет ничего удивительного, даже когда речь идет о таких простофилях, как вы. Дело в том, что еще год или два назад никто вообще этого не знал. Но теперь мы начинаем думать, что мы знаем. Вот об этом-то я и хочу вам рассказать. Вы, конечно, все равно не поймете. Но мне доставит удовольствие рассказать об этом, и я полагаю, что вам это не повредит. Так или иначе, я это сделаю.

Кто-то уронил линейку. Класс замер. Но Люард не обратил внимания и продолжал:

— Ну так вот, если вы возьмете кусок свинца и разделите его пополам, а потом половинку разделите еще раз пополам и затем еще и еще, как вы думаете, что вы получите в конце концов? Вы полагаете, что свинец всегда останется свинцом? Вы думаете, что можете дойти до бесконечно малой величины и все еще держать в руках кусочек свинца? Впрочем что вы думаете, не имеет никакого значения. Друзья мои, вам это не удастся! Если вы будете продолжать делить так достаточно долго, то вы получите атом свинца, понимаете, атом! И если вы его расщепите, это уже не будет свинец. А что же, по-вашему, вы получите? Ответ на этот вопрос представляет собой одно из самых необычайных открытий, о которых вам когда-либо приходилось слышать. Если вы разделите атом свинца, вы получите… заряды положительного и отрицательного электричества. И только! Только положительное и отрицательное электричество. Вот из чего состоит всякая материя. Вот из чего состоите вы. Только из положительного и отрицательного электричества… и, конечно, бессмертной души.