Дмитрий Леонтьев - Охотники за удачей

Невольный свидетель их разговора исподволь взглянул на своих соседей, стараясь не показывать своей заинтересованности. Но увлеченные беседой старики не замечали обращенного на них внимания. На первый взгляд, они были сверстниками — их возраст уже минул отметку шестидесятилетия, но более пристальная оценка показывала, что старость их была несхожей. На женщине был строгий, но изящный брючный костюм, за внешней простотой которого опытный глаз мог различить вкус и профессионализм, присущий лишь самым известным мастерам моды. Высокая прическа, умело сооруженная из седых, но все еще густых волос, хвастливо демонстрировала покоящееся на шее хозяйки ожерелье серебристого цвета с радужно переливающимися капельками камней.

«Это не серебро, — оценил парень, — Я не так часто видел платину, но могу прозакладывать свою скрипку против детского барабана, что это именно она. А уж на бриллианты я за свою жизнь насмотрелся… не менее двух десятков в одном колье. Видать, давно старушка не была в России, раз позволяет себе безбоязненно разгуливать с подобным состоянием на шее. Хотя, еще неизвестно, что дороже: это ожерелье, или ее серьги с сапфирами. Вот уж что выглядит настоящим произведением искусства… Старушке до смерти хочется сразить дедушку наповал. Дедушка-то явно не владеет замками с подземными гротами. Пальтишко его, хоть и чистое, но мне сверстником будет. А ботинки, по всей видимости, куплены аккурат перед войной… Да-а, встреча друзей детства. Могу представить, каково сейчас бедняге…»

— Поехали с нами, Григорий, — неожиданно оборвала сама себя старуха. — Сколько же тебя, упрямца, упрашивать-то можно? Ничего ведь тебя в этой стране больше не держит. Нет у тебя здесь больше ничего… А мы тебе и жилье хорошее подобрать поможем… или у нас живи, Сережа только рад будет. Картины свои рисовать будешь. У тебя ведь по-настоящему большой дар, Григорий. Это я, близорукая, столько лет его понять не могла, а Серж тебе огромную славу пророчит. Наши друзья во Франции дивятся твоим полотнам, предлагают Сереже за них бешеные деньги, но он не продает… Кто ты здесь? Кому нужен? Оглянись! В этой стране для тебя уже все позади. А там… Там другая жизнь. Новая, полная, светлая…

— Помнишь, как мы встречались с тобой в этом скверике лет сорок назад? — улыбнулся старик, — Я все время жутко боялся опоздать и приходил задолго до встречи. Стоило постовому зазеваться, как на ближайших клумбах не оставалось цветов… А потом появлялась ты. Такая солнечная, светлая, легкая, казалось, что ты не идешь, а летишь но воздуху, не касаясь ногами земли…

— Ты так и нарисовал меня тогда — в аллегории с весной, — улыбнулась и она, вспоминая, — Ты часто рисовал меня и никогда не повторялся. Всегда придумывал что-то новое, необычное. То я была у тебя Снежной Королевой, то наядой, то амазонкой… И только один раз ты нарисовал мой портрет. Просто портрет… Это было за три дня до расставания. Эх, Гриша, Гриша, какими мы были тогда молодыми… Тебе никогда не хотелось вернуть все назад и прожить еще раз, заново, не совершая тех ошибок и не повторяя тех неудач?

— Нет, — поразмыслив, ответил старик. — Наверное, нет… Эти ошибки и неудачи создали меня таким, какой я есть сейчас. Бывало нелегко, бывало больно, бывало страшно, но зато сейчас я могу сказать, что мне нечего стыдиться своей памяти. Я шел своей дорогой. Она была не из самых легких, но она была действительно моей.

— Я не понимаю, почему ты не хочешь уехать с нами, — призналась она. — У тебя же нет здесь никого. Ты ведь так и не женился…

— Нет. Теперь, когда уже поздно что-то менять и слова служат уже не предпосылкой, а констатацией, я могу признаться, что всю жизнь любил только тебя.

— У тебя нет здесь ни детей, ни учеников. Твое творчество известно в этой стране лишь самому узкому кругу. У тебя нет никаких перспектив. Эта страна всегда любила больше мертвых, чем живых, унижая и растаптывая при жизни и восхищаясь после смерти… Каждый раз, когда я приезжаю, я зову тебя с собой, и каждый раз ты отказываешься… Почему? Там достаток, слава, жизнь… В конце концов нормальные условия для нормального, человеческого существования. Ну, не оценит этого страна! Ни тебя не оценит, ни твои труды! Ничего ты от нее не получишь. Никакой выгоды. Растворишься в ней без остатка…

— Это счастье, раствориться в такой стране, — сказал он. — Это огромная, мудрая, светлая и гордая страна. В ней действительно очень больно бьют за право быть самим собой, но нигде в мире больше нет таких возможностей быть действительно самим собой. Жить самобытно, имея лицо, а после смерти раствориться в ней без остатка, понимая, что ты неотделим от этой страны… Может быть, где-то живется слаще… Но здесь я могу творить. Я могу здесь мечтать. Я могу здесь умереть с незапятнанной душой… Я не выживу вне России, неужели ты этого не понимаешь? Я не смогу без нее.

— Ты — фанатик, Григорий, — осуждающе взглянула на него старуха. — Ты никогда не был коммунистом, никогда не был демократом, ты не монархист и не анархист… И все-таки ты фанатик.

— Любить Россию не грех, а великое благо, — сказал он. — Его еще надо заслужить, выстрадать, осмыслить. Это — награда за честный труд и преданность. И эта любовь очень ко многому обязывает. Сейчас стыдятся говорить о любви к России, оскорбляют ее, проклинают, называют патриотизм глупостью… А я так не могу. Здесь мои корни. Я не могу быть «Ванькой, родства не помнящим». Я помню! Здесь дед мой похоронен, прадед. Здесь далекие предки мои за Отчизну сражались, здесь любили они и печалились, здесь творили и мечтали…

— Глупо и фанатично, — сказала она. — Жертвенность фанатика…

— Я ведь тебя тоже всю жизнь любил, — мягко напомнил он. — И не думаю, что тебе это так уж неприятно. Может, это все выглядит странно и глупо, но стар я уже корни вырывать из родной земли да идти куда-то. Я всю жизнь жил здесь. Всю жизнь любил только тебя и Россию. И я на старости лет не хочу изменять ни тебе, ни ей…

Они некоторое время сидели молча, глядя куда-то сквозь толщу времени, потом она положила ладонь на руку старика и одобряюще пожала его пальцы.

— Ты всегда был чудаковатым идеалистом, Григорий. Видать, не переубедить мне тебя… Но все же, если передумаешь — дай мне знать. Или, если надумаешь продавать свою коллекцию. Все же полмиллиона долларов на дороге не валяются…

— Нет, коллекция останется в городе, — твердо сказал он. — Я могу что-то продать, что-то подарить, но основная часть останется здесь. Я хочу отдать ее в местный музей. Нечего ей пылиться в частных коллекциях!

— Как часто я тебя не понимаю, — вздохнула она. — Несмотря на свои годы, ты еще такой ребенок… Мне очень тяжело расставаться с тобой. Почему-то с каждой встречей все тяжелее. Видимо, по мере приближения к последней отметке, истинное отделяется от ложного…

Она заботливо поправила на нем шарф и, взглянув на наручные часы, заторопилась.

— Поезд скоро. Мне пора… А может, все же…

— Таня… — попросил он.

— Хорошо, хорошо… Как знаешь… Береги себя. Ты нужен мне. Честное слово — нужен. Ты несешь в себе все самое светлое, самое чистое, что было связано с моей юностью, с этой страной… Обязательно пиши мне. А я буду тебе звонить. Хорошо?

Она обхватила его голову руками и, наклонив, поцеловала в лоб.

— Береги себя, — повторила она и поднялась.

Тотчас из переулка выехал незаметный ранее темно-синий лимузин, и выскочивший из него шкафообразный детина услужливо распахнул заднюю дверцу.

«М-да, непростая старушка, — усмехнулся про себя парень, наблюдая за отъезжающей машиной. — Почему у меня такой бабушки нет? Нужно было поинтересоваться: мадам, вам лишний внук не нужен?»

Он посмотрел на застывшего в задумчивости старика и поинтересовался:

— Она баронесса, или графиня?

— Простите, что? — очнулся от своих грез старик.

— Ваша знакомая, — кивнул вслед скрывшейся за поворотом машине парень. — Она дворянка?.. Вы уж простите — я невольно стал свидетелем вашего разговора…

— Ничего страшного, роковые тайны мы не обсуждали… Нет, она дочь часовых дел мастера. Но должен добавить — прекрасного мастера, упокой, Господи, его душу. Золотые руки у человека были… А вот муж ее, тот — да, дворянин. Хороший и достойный человек.

— А вы? Вы — дворянин?

— Нет, — улыбнулся старик. — Мой отец учителем был, и дед учительствовал, а я, как вы, наверное, уже поняли, художник. Сначала тоже учителем был, но потом… потом запретили, и мое хобби стало моей работой. Ключинский Григорий Владимирович, — он приветливо наклонил голову, представляясь.

— А моя фамилия Врублевский, — сказал парень, — Володя Врублевский. Капитан… теперь уже запаса. Полгода назад получил это звание, а месяц назад подал в отставку.

— Что ж так? Финансовые неурядицы, или служба не по душе?