Платон Беседин - Книга греха

Промокшие, но счастливые мы вваливаемся в бар. Бармен с вечно уставшим лицом ставит два бокала пива на плексигласовую стойку. Вся она покрытыми чёрными пятнами от сигарет. Как лёгкие человека от никотиновых смол.

Я рассматриваю свою спутницу. Нину. Забавно, но она в форме медсестры. Наверное, со стороны мы смотримся, как два порноактёра, заскочившие пропустить по стаканчику в перерывах между съёмками.

Блондинка, невысокая и полная. Пухлые, словно созданные для минета, губы. Влажные, как у собаки, глаза. Раскрасневшееся лицо. Мелкие, острые, как у грызуна, зубы.

Она о чём-то беспрерывно болтает. Как говорится, девушку нужно слушать. Достаточно один раз удачно вставить что-то вроде «ну и козёл», и она твоя.

Когда мы запираемся в туалете бара, я, оставшись без трусов, вновь убеждаюсь, что молчание — самый эффективный способ соблазнения.

— Подожди, у меня нет презерватива, — говорю я.

— Если ты об этом, то я чиста, — она опускается на колени, чтобы вызвать эрекцию орально.

— А ты уверена, что я тоже?

Она смотрит на меня снизу вверх, будто сквозь мой же член, и говорит:

— Уверена. Девушки чувствуют такие вещи.

Ежедневно в России происходит боле двухсот пятидесяти случаев заражения ВИЧ. В возрастной группе восемнадцать-тридцать лет каждый сороковой — инфицирован. Наверное, все они «чувствовали такие вещи».

— Ладно, — она поднимается с колен и включает воду в кране, умывает лицо, — всё равно ты не боец сегодня.

Нина приводит себя в порядок, открывает дверь. Я гордо смотрю на какого-то усатого мужика, жутко смахивающего на тюленя из «Алисы в стране чудес». Мы минуем поток его матерных проклятий и усаживаемся за барную стойку.

Нина продолжает тараторить. Я пью, смотрю на её пухлые губы и постепенно отключаюсь.

Босиком я бегу по бескрайнему клубничному полю. Клубника давится у меня под ногами, отпечатываясь кровавыми блямбами на желтоватых мозолях. Посреди поля стоит моя мама, улыбается и приветливо машет мне рукой. Я отталкиваюсь от багровой земли и прыгаю в её объятия. Она прижимает меня к себе, держа на руках, словно маленького ребёнка. По её лицу текут крупные слёзы, похожие на сияющие кристаллы. Моё тело наполняется блаженной негой. Она всё сильнее сжимает меня и почему-то начинает трясти.

— Закрываемся! — бармен тормошит меня за плечо.

— Сколько я должен?

— Твоя подружка всё оплатила, — он кивком головы показывает на мою руку. На ней яркокрасной помадой выведен номер телефона.

После дождя в городе пахнет влажной уборкой. Иду пешком. Ищу, где бы купить сигареты. К счастью, на спортивной площадке возле дома кучкуются подростки.

— Сигареты не будет? — я подхожу к ним.

— Чего? — отзывается рыжий детина с тупым взглядом.

— Сигаретки не будет? Рыжий расплывается в улыбке:

— Костыль, дай-ка ему сигаретку. Не видишь, человек курить хочет.

Один из парней тянется в карман своего кожаного пиджака и бьёт меня в живот. Удар приходится в солнечное сплетение. Вместе с тупой болью накатывает вяжущая тошнота. Я сгибаюсь и получаю ещё один сокрушительный удар в лицо. Падаю.

— Не говорили, что курить вредно? — орёт кто-то.

Я пытаюсь закрыть голову руками и сворачиваюсь в клубок, словно змея. Удары пробивают мою защиту. Из последних сил я откатываюсь в сторону и наугад бью. Слышится вой:

— Блядь, по яйцам попал!

— Хуярь его, Рыжий, хуярь!

Главными инициаторами уличных драк становятся подростки в возрасте от одиннадцати лет до двадцати одного года. Они ставят под вопрос то, что им дадут работу, кров, перспективы и социальные права. Их жестокость — попытка контролировать жизненные ситуации в этом изменчивом мире.

Поток ударов прекращается. Мою голову поднимают за волосы. Рыжий подносит горящую зажигалку к моему лицу:

— Огонька дать?

Пламя обжигает мою правую щёку. В этот миг я почему-то думаю об узниках Освенцима и Бухенвальда.

— Жарко тебе?

— Дай я его охлажу, — слышится прокуренный женский голос.

Из толпы выступает жирная девица. Её ноги похожи на гигантские окорока. Она сбрасывает джинсы, стягивает трусы и обнажает свой волосатый лобок.

«Трусость — мать жестокости», — писал Монтень. Возможно, эта жирная девушка с окороками вместо ног просто страшится увидеть себя такой, как она есть?

Сексологи считают, что склонность к насилию прямо вытекает из латентной гомосексуальности, обусловленной патологиями, воображаемыми или реальными. Возможно, эта жирная девушка с окороками вместо ног просто не определилась в своём половом партнёре?

Впрочем, всё это не оправдывает её и той жёлтой тёплой струи, которая пролилась на меня под улюлюканье остальных подростков.

Психология уличной драки гласит: «Никогда не останавливай нападающих просьбами». Я вырываюсь из хватки и изо всей силы бью жирную девицу головой в её огромный живот. Она, нелепо растопырив руки, падает назад.

— Пизди его!

Я каждый раз тот, кем перестаю быть миг назад. Похоже на попытку, как уроборос, ухватить себя за хвост, который миг назад я сам себе отрубил. Как только приходит осознание того, за кого я себя принимаю, я перестаю им быть, а, значит, осознание бессмысленно.

Так рождается всепоглощающая апатия. Пустоту внутри себя я пытаюсь наполнить алкоголем. Или сексом. Или странными обществами. Все эти наполнители формируют самого меня, того, за кого я себя принимаю.

Истина номер раз: наслаждение — то, ради чего все мы существуем.

Истина номер два: наслаждение есть форма удовлетворения собственных страстей.

Истина номер три: страсти есть то, что наполняет нас.

Боль, причиняемая мне ударами, — лучший наполнитель. Сейчас покрытый кашицей собственной крови и чужой мочи я ощущаю себя как никогда живым. Истерический крик вырывается из моего горла:

— Бейте меня! Оплёвывайте! Терзайте, как терзали Христа! Ибо вы пусты!

— Заткнись, сука!

Они избивают меня, но мой крик не прекращается. Когда он, кажется, рушит стены соседних домов, будто Иерихонская труба, они останавливаются.

— Псих!

— На хер его! Укусит и заразит бешенством!

Они разворачиваются и быстро уходят. Напоследок кто-то кидает мне сигарету. Вместе с табачным дымом я выталкиваю наружу хрипящие судороги смеха.

Запивая очередную таблетку «Кетанова» водкой с томатным соком, я слышу брань соседа с первого этажа. Всему подъезду каждый день она служит чем-то вроде будильника. Сползаю с постели. Включаю телевизор.

По протестантскому каналу блондинка, похожая на потасканную Клаудию Шиффер, предлагает мне купить диск с записями чудес господних live. Она уверяет, что на этих кадрах Иисус убедительно доказывает свою божественную сущность.

Моя голова похожа на выкрест баклажана и земляной груши. Глаза — узкая смотровая полоска в распухшем забрале.

Рассматриваю каждый синяк, каждую ссадину. Удивительно, но я помню, от какого именно удара они появились. Тело порою памятует лучше разума.

Хуже ссадин — мысли. Мысли о разрастающейся гематоме мозга. О повреждениях черепа. О внутримозговом кровоизлиянии.

Я должен обратиться к врачу.

У входа в приёмное отделение местной больницы три бомжа с разбитыми лицами. Внутри — две полупьяных медсестры. Говорю им: «Мне срочно нужен доктор». Они лениво интересуются, мол, зачем же.

— Мне кажется, что у меня сотрясение мозга. Или гематома. Или куски черепа в мозге. Или аневризм.

Они ржут, как лошади, и говорят:

— Ждите, а не дождётесь — отправим в морг.

Я усаживаюсь на полуразваленный стул рядом с такой же полуразваленной старухой, которая беспрерывно кашляет.

— Женщина, — обращается медсестра к моей соседке, — женщина с туберкулёзом лёгких и почек, пройдите внутрь.

В медицинских учреждениях у людей вместо имён диагнозы. Женщина встаёт со стула, оставляя кровавую мокроту на полу.

Я жду. Как говорил Гаутама Сиддхартха, «всё, что я умею — размышлять, ждать и поститься». Жду и слушаю веселые истории из медицинской практики. Больше них раздражает только лошадиный гогот медсестёр. Наконец, меня принимает нейрохирург, похожий на Пита Догерти в его худшие годы.

— На что жалуемся? — у доктора идиотская привычка мусолить и грызть кончик шариковой ручки.

— На это, — я провожу рукой по лицу. — Мне кажется, у меня гематома или черепные осколки в мозге. Не знаю что, но что-то ужасное.

Он сплёвывает куски шариковой ручки и вновь принимается грызть её:

— Когда кажется — крестятся. Идите на рентген.

Прохожу по коридору с шелушащимися, словно перхоть, стенами. У кабинета с табличкой «Рентген» то ли от холода, то ли от страха колотится старуха. Подойдя ближе, я замечаю, её разбитую губу, руку, упакованную в бинтовую повязку. Она бормочет что-то вроде: «Сраная лошадь… гадина… девка поганая… и не найти мерзость такую».