Пол Боулз - Под покровом небес

Книга первая

Чай посреди Сахары

Он проснулся, открыл глаза. Вид помещения мало что ему говорил: слишком глубоким было погружение в небытие, из которого он только что вынырнул. На то, чтобы устанавливать истинную свою позицию во времени и пространстве, не было не только сил, но и желания. Где-то он есть, куда-то все же возвратился из безмерных просторов, имя которым ничто; вернулся с чувством бесконечной и неизбывной печали, царящей в сердцевине сознания, но эта печаль успокаивала, поскольку лишь она была ему хорошо знакома. В дальнейших утешениях он не нуждался. Не двигаясь, немного полежал еще в полном покое, удобстве и расслабленности, затем опять забылся поверхностным и коротким сном, как это бывает после сна долгого и глубокого. Вдруг вновь открыл глаза и поднес к ним запястье с часами. Взгляд на часы был чисто рефлекторным; положение стрелок лишь озадачило. Сел, обвел взглядом безвкусно обставленную комнату, пощупал ладонью лоб и, глубоко вздохнув, вновь откинулся на подушку. Но теперь он проснулся окончательно; еще через несколько секунд уже понял, где он, и уяснил, что́ говорили стрелки на часах. То есть, что дело к вечеру и что заснул он после ланча. Из соседней комнаты доносились шаги – там по гладкому кафельному полу шаркала тапочками жена, и этот звук вновь успокоил его, ибо теперь он достиг того уровня сознания, на котором простой уверенности в том, что ты жив, уже маловато. Не так-то просто ему было смириться с этой высокой, узкой комнатой, где поперек потолка тянутся голые балки, а на стенах механически повторяются чересчур крупные равнодушные узоры неопределенных цветов, принять как данность это закрытое окно с красными и оранжевыми стеклами. Он зевнул: в комнате было нечем дышать. Потом он, конечно, сползет с высокой кровати и распахнет окно, в ту же секунду вспомнив сон. Потому что, хотя ни одной подробности память не сохранила, в сознании еще клубились некие смутные образы. За окном будет воздух, крыши, город, море. Вечерний ветерок обдаст прохладой лицо, он будет стоять, смотреть, и лишь тогда сон вспомнится весь. Ну а пока он может лишь лежать и тяжело дышать, обездвиженный этой душной комнатой и почти готовый вновь забыться сном, – лежать, не то чтобы специально ожидая сумерек, но оставаясь в неподвижности до их прихода.

На террасе «Кафе д’Экмюль-Нуазу» сидят несколько арабов, пьют минералку; от остального портового люда их отличают разве что фески нескольких оттенков красного. Одеты по-европейски, но во все выношенное и серое; предметы одежды в таком состоянии, что первоначальный покрой определить затруднительно. Чистильщики обуви, почти голые мальчишки, присев на свои ящички, смотрят на мостовую; они настолько обессилены, что ленятся отгонять мух, ползающих по лицам. Внутри кафе воздух прохладнее, но там он недвижим и пахнет прокисшим вином и мочой.

За столиком в самом темном углу расположились трое американцев: молодая женщина и двое мужчин. Они тихо переговариваются с таким видом, будто и сейчас, и в прошлом, и всегда времени у них будет уйма. Один из мужчин, тощий малый с постоянно кривящимся в усмешке слегка безумным лицом, складывает огромную многоцветную карту, которую за секунду до этого расстилал на столе. Его жена с интересом, хотя и не без раздражения наблюдает за суетливыми движениями его пальцев: карты повергают ее в оторопь, а он с ними вечно носится. Даже в короткие периоды, когда они жили оседло (как ни мало было таких периодов за те двенадцать лет, что они женаты), стоило ему увидеть карту, он тут же начинал страстно в нее вникать, после чего зачастую рождались планы какого-нибудь нового несбыточного путешествия, причем некоторые из них иногда и впрямь в конце концов воплощались в реальность. Туристом он себя не считал: да нет, ну какой он турист? – он путешественник! Разница тут отчасти во времени, объяснял он. Турист по истечении каких-нибудь нескольких недель или месяцев обычно спешит домой, путешественник же, будучи связан с предыдущим местом не более, чем со следующим, переходит с одной части планеты на другую, двигаясь так медленно, что эти его перемещения длятся годами. В самом деле: из того множества мест, куда он наведывался, разве легко ему было бы выбрать такое, где бы он точно чувствовал себя дома? До войны в числе этих мест были Европа и Ближний Восток, во время войны Вест-Индия и Южная Америка. А жена сопровождала его, не приставая с жалобами чересчур часто или чересчур настойчиво.

И вот наконец впервые с 1939 года они пересекли Атлантику, обремененные кучей багажа и намерением держаться как можно дальше от стран, так или иначе затронутых войной. Ибо, как он настойчиво подчеркивал, еще одно важное отличие туриста от путешественника состоит в том, что первый принимает свою собственную цивилизацию без вопросов. Иное дело путешественник: он сравнивает ее с другими и отвергает те ее элементы, которые перестают нравиться. Война же как раз и была одним из тех аспектов механистической эры, о которых ему хотелось забыть.

В Нью-Йорке они узнали, что в числе немногих регионов, куда нынче позволено плыть морем, фигурирует Северная Африка. По опыту предыдущих его поездок, предпринятых еще в юности, когда он был студентом в Париже и Мадриде, они сочли это направление вполне подходящим: отчего бы не провести там годик-другой? Помимо всего прочего, там совсем рядом Испания, да и Италия тоже, так что, если что-нибудь не срастется, можно будет запросто махнуть куда-нибудь туда. В результате маленький сухогруз сутки назад изверг их из комфортабельного чрева на раскаленный причал, где они, потные и хмурые от беспокойства, долго ждали, когда хоть кто-нибудь обратит на них внимание. Пока он там стоял на испепеляющем солнцепеке, его вовсю подмывало сходить на судно и спросить, нельзя ли им продолжить плавание до Стамбула; однако, не потеряв лица, это сделать было бы трудновато: ведь это он уговорил их отправиться именно в Северную Африку. Поэтому он лишь бросал оценивающие взгляды то на одну сторону причала, то на другую, отпустил несколько умеренно нелестных замечаний по поводу обстановки в месте их высадки и этим ограничился, решив про себя отправиться вглубь страны, как только это будет возможно.

Второй сидевший за столом мужчина, когда не говорил, все время насвистывал себе под нос невнятные обрывки мелодий. Более крепко сбитый, он был несколькими годами моложе первого и обладал удивительно красивым лицом, на что ему частенько пеняла женщина: дескать, экий ты у нас красавчик голливудский. Его гладкое личико обычно очень мало что выражало, но в состоянии покоя его черты складывались так, что в них читалось некое обобщенно-вежливое довольство.

Они неотрывно смотрели в сторону улицы, туда, где, пыльный и слепящий, догорал день.

– Война, конечно же, оставила след и здесь.

Миниатюрная и светловолосая при смуглом цвете лица, еще чуть-чуть, и женщина была бы просто красоткой, но от этакой одномерности ее спасала напряженность взгляда. Едва увидишь ее глаза, как остальное лицо словно отходит на задний план, а когда потом пытаешься вспомнить облик, оказывается, что в памяти осталась лишь пронзительная, вопрошающая неистовость распахнутых глаз.

– Ну да, естественно. Через город проходили войска. В течение года, если не больше.

– Кажется, могли бы уж хоть какое-то место на планете оставить в покое, – сказала женщина.

Этим она вознамерилась подольститься к мужу: раскаивалась по поводу досады, которую он только что вызвал в ней манипуляциями с картой. Разгадав это ее желание, но не понимая причины его возникновения, тот предпочел остаться к ее реплике безучастным.

Второй мужчина снисходительно усмехнулся, после чего все же заговорил муж:

– То есть специально ради тебя, ты хочешь сказать?

– Ради нас. Ведь ты же ненавидишь эту гадость не меньше меня.

– Какую такую гадость? – настороженно переспросил он. – Если ты имеешь в виду сие бесцветное нагромождение, которое тщится выдавать себя за город, то да. Но все равно я тысячу раз предпочту быть здесь, нежели там, в Соединенных Штатах.

– Ну, это конечно, – поспешила согласиться она. – Но я не имела в виду это место, да и вообще какое-либо конкретное место. Я говорила о том кошмаре, который творится после всякой войны повсюду.

– Да ладно, Кит, – сказал второй мужчина. – Ты-то ведь никакой другой войны не помнишь.

Она его не удостоила вниманием.

– В каждой стране люди становятся все более похожими на жителей любой другой страны. Лишенные собственного характера, красоты, идеалов, культуры… У них не остается просто ничего!

Муж потянулся к ней, похлопал по руке.

– Да, ты права, права, – с улыбкой подтвердил он. – Все становится серым, а будет еще серее. Но некоторые местности выдерживают эту осаду дольше, чем можно было бы ожидать. Вот увидишь, в здешней Сахаре…