Борис Екимов - Пиночет

Миновали ворота скотного двора, проехали и остановились меж длинных приземистых коровников. Корытин ушел ненадолго, вернулся. Снова ехали и снова останавливались. Корытин исчезал в темных зевах проходов и возвращался.

Когда они уезжали с хутора, магазин был открыт. С его высокого крыльца по ступеням осторожно спускалась женщина. Движения ее были неверны: вот-вот упадет. Корытин притормозил у крыльца. Но женщина, оскользнувшись, все же на ногах удержалась и, повернувшись на гул машины, увидела Корытина и закричала:

— Пиночет! Пиночет проклятый! — Искаженное хмелем и злобой морщинистое беззубое лицо старухи было страшным. — Пиночетина!! Чтоб тебя!..

Корытин нажал на газ, машина рванулась прочь от старухи, криков ее, магазинного крыльца и хутора. Впереди чернела асфальтовая прямая дорога, разрезая снежное поле до самого горизонта. Горизонт белесо туманился, переходя в белесую же небесную синеву.

— Стой! — крикнула Катерина.

Корытин остановил машину.

— Давай вернемся. Ну прости ты ей... Давай вернемся. Прости... — Голос сестры дрожал. Она чуть не плакала, конечно жалея не старуху и дочь ее, а родного брата.

Корытин машину не выключал. Повернувшись к сестре, он через силу улыбнулся, покачал головой и поехал. Вперед и вперед. К сизому туманцу далекого горизонта, к дому.

Катерина глядела туда, вперед, но видела лицо брата. Ни на какого Пиночета он, конечно, не был похож. Какой еще Пиночет?.. При чем тут этот генерал? При чем далекая страна и диктатор ее?.. Брат ее — вовсе другой: сероглазый, с мягким рисунком губ, улыбчивый, добрый — недаром девчата его любили. Таким и остался. Какой еще Пиночет?..

Она говорила и говорила себе. Но иное не оставляло: это ведь не старуха в сегодняшней хмельной злости придумала брату кличку... Старуха и не знает, кто это и что это за Пиночет. Нет, не старуха... Другие, которые поумней.

Внимательно стала глядеть Катерина, искоса, но внимательно, стараясь увидеть и понять то новое, что не знала о брате. Но не увидела ничего.

Когда подъезжали к дому, Катерина сказала вслух:

— И зачем ты сюда, братушка, вернулся...

Его возвращение три года назад в родной колхоз было и вправду не всем понятно. И если еще вслух, в кругу начальственном, официальном, говорили: “Отцовское дело продолжает, корытинское... Наследство...” — то меж собой люди понимающие лишь головами качали: не те времена, чтобы в колхозный хомут лезть, оставляя теплое место... ох не те...

Корытин-младший, была б его воля, никогда бы в этот колхоз не сунулся, будь он ему хоть трижды родным. Он ушел оттуда давно, молодым еще, сначала в соседнее хозяйство, потому что работать под рукой отца-председателя было в ту пору неловко: называли это “семейственностью”. Ушел он в соседний колхоз, а потом — в райцентр, на повышение. Работал — и горя не знал, наведываясь к отцу лишь в гости. Должность у Корытина-младшего была хорошая, в семье — порядок, жить, слава богу, есть где. И дочери, которая замуж выскочила, успел дом построить. Сын в институте учился. Оставалось понемногу стареть, рыбачить да охотиться, ругая меж своими новую власть. Так бы и жил, но все поломал отец.

Корытин-старший, не оставлявший своего председательства в колхозе и в возрасте пенсионном, вдруг “не ко времени” заболел.

— Не ко времени... — жаловался он сыну. — Такая пора. Вожжи внатяг надо держать, а я по больницам шалаюсь.

Сначала не думали о серьезном. Корытин-старший лежал в больнице раз да другой. Съездил на курорт. Вроде ему полегчало. А потом снова подступила болезнь, забирая все круче. Увезли старого Корытина в больницу, в областной центр, приказали лежать. А там он не только своей хворью маялся, но душой и сердцем о колхозе болел:

— Все — враспыл... По-доброму не посеют... Сена не запасут... Готовить надо комбайны...

Из больницы, за сто с лишним верст, пытался он руководить колхозом: звонил непрестанно, писал и передавал наказы. Да не в одну страницу: “Главному агроному...” — и список дел; “Главному зоотехнику...” — еще столько же. А порой не выдерживал и срывался в колхоз на день-другой. В последний раз вывезли его “скорой помощью”.

Корытин, конечно, понимал отцовскую боль, но как помочь... Он мягко корил, уговаривал:

— Чего ты изводишь себя... Какие тут доктора могут помочь. Лечиться— значит, лечись. Выздоровеешь, накомандуешься.

Отец вначале повторял привычное, будто извинялся:

— Такая жизнь... Сам знаешь... Без хозяина дом плачет. Бывало, на неделю уедешь, и то звонишь: как там?.. А ныне... Такие времена... Сенокос... И комбайны... Уборка заходит...

Тревога и боль были в словах и в глазах старого Корытина. Начинал он сердиться:

— Либо ты не понимаешь? Всю жизнь наживали, а теперь там... Жизнь поклал. Такие труды... — говорил он горячечно. — За двадцать лет всего два раза был в отпуске. Вас, детей своих, толком не видал. А теперь— все без призору...

— Там люди остались, твои спецы... — уговаривал Корытин-младший.

Отец не верил ему:

— А то не знаю, какие они хозяева. Лишь за моей спиной. Нет в них...— Он сжимал костистый кулак. — Вот тебя бы туда, ты бы совладал... — закидывал он удочку.

Корытин-младший откровенно посмеялся. Отец смолк. А через день после этого разговора снова сбежал в колхоз. Там ему стало хуже. Привезли. Откачали. И снова пошли те же речи.

— Какая меня может взять лека? — с горечью говорил старый Корытин. — Поглядел — душа вянет. За два дня хоть разгону им дал. Будут крутиться.

— Надолго ли... — остудил его сын.

Старый Корытин смолк. В самую точку сын попал. Старик поморгал, словно от яркого света, прикрыл худыми ладонями лицо, потом повернулся на бок к стене, будто подремать решил. Корытин-младший стал выходить из палаты, осторожно, на цыпочках, но уже на пороге услышал странный звук: тоненький, скулящий. Тихо вернулся к кровати отца. Да. Старый Корытин, этот суровый мужик, отвернувшись к стене и закрыв от белого света лицо большими ладонями, по-детски, по-щенячьи плакал, неумело, со всхлипами, до боли стыдясь своей слабости и не умея совладать с нею.

— Папа... папа... — мягко произнес Корытин-младший, не утешая, а лишь напоминая, что он рядом.

Отец повернулся, стал подниматься. Лицо его, искаженное стыдом и болью, было словно чужим.

— Христа ради... — просил он. — Побудь месяц-другой. Уборка заходит. Удержать... Все возвернется... Лишь удержать до весны...

Корытин-младший обнял отца, уложил его в постель и сказал:

— Ладно. Будет по-твоему. Только лечись.

— На совесть?.. — не вдруг поверил отец.

— На совесть. Лечись.

И тогда отец поверил, выдохнул облегченно, сказал:

— Гора с плеч. Спасибо, сынок.

И вправду с плеч ли, с души старого Корытина словно гора упала. В день-другой он переменился, успокоясь. А тут еще дочь приехала. Стало и вовсе хорошо. Старик словно умылся живой водою: стал улыбаться, играл в шахматы, врачам не перечил. И то, что сын к нему приезжал совсем редко, не огорчало, а, напротив, успокаивало.

Так он и умер, спокойно, во сне. Схоронили его на хуторском кладбище, рядом с женой. Там они и лежали, на вечном покое. Сейчас, зимой, кладбище, хутор, вся округа тонули в снегах. Белым-бело. И тихо. 

Подъехали к дому, остановились, вышли из машины. И Катерина, и брат ее чувствовали себя не больно ловко. Что-то встало меж ними, непонятное, недосказанное.

А от крыльца, навстречу хозяину, выскочил большой пес в длинной золотистой шерсти: узкая морда, длинные уши, умные глаза.

— По моде завел... — глядя на красивую собаку, засмеялась Катерина.

— Кто его заводил... — ответил Корытин. — Приблудный. По степи осенью ехал, он бежит, замухоренный, страшный. Кто-то бросил. Остановился, он — в машину. Это теперь отдыхался да отъелся, стал на собаку похож.

Рыжая блестящая, волнами шерсть, длинная, с навесом. Сильные ноги. Крупные коричневые глаза.

Приласкали собаку, и она, от избытка энергии и чувств, кинулась прочь от хозяина и гостьи, помчалась, делая круг, по просторному заснеженному двору большими прыжками, почти ныряя порой в глубокий сухой снег, ныряя и выбираясь наружу. Хорошо было глядеть, как мчится по белому снегу рыжее, золотистое пламя.

— Большое у вас поместье, — оглядываясь, сказала Катерина. — Много земли, огород...

— Какой огород, кому с ним управлять, — отмахнулся Корытин. — Мне — некогда, она — на работе и прибаливает. Да и кому это нужно! Дети выросли. А мы... уж как-нибудь найдем пучок моркошки да луковицу. Сад — еще отцов. Гляжу помаленьку. Но тоже... Некогда.

Пока у крыльца стояли, подкатила машина с гостями: дочь с зятем приехали из райцентра и привезли на погляд главный подарок — внучку, маленькую топотунью, голосистую, говорливую. Завертелась в доме веселая коловерть: праздничный стол, праздничный дух, шумные разговоры. Так бы и провели время, семейно, да внучка вдруг заявила: