Марта Кетро - Мартовские коты. Сборник

– Конечно. Проходите, – и кинулась к духовке с пирожками. Ей было стыдно из-за письма.

Раиса Михална прокралась к столу и села на табуретку из-под дядьки.

Мама, пошуровав в духовке, поставила на стол тарелку с пирожками. И села сама – уже с законно покрасневшим лицом.

– Вот, – сказала она, пододвигая тарелку к гостье, – угощайтесь. Чаю сейчас еще... Доча, поставь чайник, пожалуйста. Что вы хотели, Раиса Михална?

– Аничка... Мой Мурзилочка... Вы понимаете, мы уезжаем и никак не можем взять его. Я хотела вас просить... Присмотрите...

Раиса Михална поднесла руку к лицу и прикрыла глаза, сдерживая слезы.

Мурзилочка – это был кот, редкая дворовая дрянь. И как только такой вырос в приличной еврейской семье? Здоровенный, рыжий, облезлый крысолов, почти без ушей, он шлялся, где хотел, изредка вызывая Раису Михалну из дома воплями.

Она выходила, выносила ему тарелочку рыбного фарша и сидела рядом на скамейке, а Мур-зилочка быстро и неопрятно пожирал принесенные дары. Потом он вытирал лицо руками, забирался на колени к хозяйке и звонко урчал, пока та его наглаживала.

Вот такая была у них любовь.

Мама, ненавидевшая кошек всем сердцем, участливо кивнула.

– Не беспокойтесь, Раисочка Михална. Девочка моя очень любит зверушек, вечно в дом тащит всякую сво..., то есть птичек там всяких, ежиков, ужиков... Присмотрим за вашим котиком...

– Аничка, спасибо. Вы добрая душа. Вот, я хотела... на память... не подумайте плохого...

Гостья протянула маме принесенную коробочку.

– Ну что вы, – сказала мама и поставила коробочку на стол. – Ну что вы, ничего не надо.

Но, не совладав с любопытством, все-таки открыла. Мне тоже стало интересно. Я подлезла под материнский локоть и заглянула в коробку.

Там, в синей бархатной мгле, мерцали змейками серебряные ложки – ровно дюжина редких красоток с тонкими дивными хвостиками.

Мама ахнула, потрогала пальцем бархат.

– Ну куда нам, – сказала она, как-то беспомощно обводя рукою кухню. – Нет, мы не можем взять, извините...

– Это мамины, – Раиса Михална все-таки заплакала. – Мамины... Я не хотела продавать.

Хотела оставить кому-нибудь. Не подумайте плохого...

Она плакала горько, как маленькая, вытирая слезы пухлыми кулачками, и мне стало так жаль ее, как будто это я была – хорошая еврейская женщина, а она – сероглазое тонкорукое дитя.

– Мама, мам, давай возьмем их, мам? Видишь, она же плачет... Ну мам... их же нельзя чужим... Смотри, они как живые... А мы их спрячем, а потом отдадим. А, мам? – засуетилась я.

Мама вдруг тоже засопела и разревелась.

– Не плачьте, Раисочка Михална, не надо, – всхлипывала она. – Конечно же, приносите... что хотите... Мы все сохраним, не беспокойтесь... – Тут мама набралась мужества и сказала: – Простите меня, пожалуйста, Раиса Михална... Я подписала какую-то гадкую бумагу против вас.

А Раиса Михална сказала:

– Это ничего, я все понимаю – вам здесь жить... Они сидели и рыдали, не обнимаясь и даже не держась за руки, они же не были подругами, понимаете, а я стояла рядом, как дурочка, и не знала, кому сунуть огромный клетчатый платок. Он был один.

Так у нас появился «кот с приданым» – дюжина серебряных ложек и две хрупкие фарфоровые чашки, белая и золотая.

Ложки были сразу похоронены в нижнем ящике комода под льняными простынями, а чашки арестованы на полке за стеклом – из них так никто никогда и не пил.

Я как-то раз спросила маму:

– А почему ты ими не пользуешься, мам? Они же красивые.

Мама пожала плечами.

– Не знаю. Не могу. Я буду чувствовать себя мародером, понимаешь?

А кот ничего, прижился. Правда, не без сложностей. Для начала ему пришлось сменить привычки.

Мама ленилась выходить за ним на улицу, и я две недели обольщала мерзавца, чтобы приучить его обедать дома (заодно научила приходить на свист). Очень удобно – вышел, свистнул, и вот он – кот.

Потом мама и Мурзилка пали жертвами рока.

Мама терпеть не могла кошек, не переносила просто, а они к ней, наоборот, липли и лезли. Вот и Мурза, завидев маму, бросался к ней, ластился, льнул и тоскливо орал: «Ыу... ыу!»

Мама, брезгливо поджимая ноги, не менее тоскливо орала:

– Ой, уйди от меня, гадина! Не трогай меня! Уйди, гадина!..

Понятно, что через месяц кот отзывался только на «гадину», ну и на свист, но свистеть мама не умела.

Все бы хорошо, но кота регулярно воровали окрестные дворники – потому что крысолов. И если

Гадина не появлялся дома больше суток, мама начинала тихо паниковать.

– Украли, опять украли нашего Гадину, – причитала она. – Изверги, уморят животное... Как я посмотрю в глаза Раисе Михалне?

– И правда – как? – удивлялась я. – Она же в Израиле.

Мама смотрела на меня с упреком.

– Ты тоже – безжалостный изверг, – говорила она. – Идем искать кота. Немедленно.

И мы отправлялись в поход. Мама шла, устало цокая каблучками, и, не стесняясь, голосила:

– Гадина! Гадина! Где ты, Гадина? Отзовись! А я таксой шныряла вокруг, заглядывая во все

подвальные окошки. В конце концов из очередной дыры раздавалось знакомое «ы-ы-а-а-а-у!»

Оставив меня морально поддерживать заключенного, мама разъяренной птичкой бросалась к вору-дворнику.

– Бессовестный, жестокий человек! – наскакивала она на беднягу. – Сейчас же отпустите нашего котика!

– Да что вы, гражданочка, шумите? – Тот вяло тащился к подвальной двери, гремя ключами. – Ну, посидел денек. Так крысы ж одолели...

– Денек?! – голос мамы достигал трагических высот. – Вас бы на денек в карцер, да без воды! Вы ведь даже пить ему не давали!

Дворник чесал пузо и покаянно вздыхал.

– Ваша правда... Не подумал я чё-та про воду...

Освобожденный узник не спешил покидать темницу. Нет, он, конечно, выбегал, танцевал вокруг нас индейский танец, а потом, поминутно оглядываясь, возвращался в подвал, откуда и взывал.

– Пойди, посмотри, – говорила мне мама, поеживаясь. – Он же не отстанет. А ты не боишься.

Я осторожно ступала в полутемный подвал, где Гадина, горделиво задрав хвост, прогуливался вдоль аккуратного рядка крысиных трупов.

– Мальчик, ты молодец, – гладила я героя. – А теперь пойдем, а? Хорош уже хвастаться.

Мы возвращались домой, мама кормила кота и, пока он ел, гладила его ногой за ушком. Трогать кошек руками она так и не научилась.

Гадина прожил у нас лет пять и, несмотря на перемены (у мамы появился муж, а у меня – собака), был, похоже, всем доволен.

У мамы, мучимой тем, что она так и не смогла побороть своей неприязни к кошкам, появилась странная привычка подолгу беседовать с котом и даже читать ему вслух из «Пармской обители» и «Писем незнакомки», да.

Отчим, посмеиваясь над ней, спрашивал:

– Что, не заговорил еще твой Пьер Без Ухов?

Картинка и впрямь была забавная – круглоголовый, почти лишившийся в драках ушей Гадина, похожий на кормленую четвероногую совушку, смирно сидел на табуретке и очень внимательно следил, как мама переворачивает страницы. Если же она останавливалась и глядела на него, кот говорил «м-м-э...» и тянул к маме переднюю лапку – продолжай, мол, что там дальше?

Но умирать он ушел под дверь к своим бывшим хозяевам. Там я его и нашла, выходя ранним утром на пробежку, – свернувшегося тугим бубликом и уже окоченевшего.

Я разбудила маму, она пришла, опустилась на корточки рядом с котом, тихо заплакала.

– Какой кот был, какой кот... Не забыл свою Раису, любил ведь ее...

– Мам, – я погладила ее по руке. – Ну тебя-то он тоже любил.

– Ах, ты не понимаешь, – сказала мама. – У нас были очень непростые отношения. Да, непростые...

МИНЯ ЗОВУТ ТУРЕЦКИЙ

Миня зовут Турецкий. Мой тятя был турецко-подранный. Немношко давно.

Про кого это?

А я буду Турецкий. Я кабута шубу носил и ел вон там. И спал тоже я. Это я спал, а не уронили шапку. Все с волосами, и ты тоже. А я у тебя хвост найду в одеяле, у всех хвост должен быть, и у тебя тоже. Ты меня чесал вот, и я найду и тоже чесать буду, хвост тебе. А то в штаны спрятал и не показывает. Ишь тоже. Буду суров. Есть мне дай, уже утро кабута, а ты еще не есть, а я не спать уже, тебе тоже не дам. Ухо помою вот и не дам. Ты не ходи туда, там намокрое, весь шерсть намочишь же сразу! Только шерсть у тебя где, я не видел, может, есть? Мне пасты я бы хотел, дай? И поесть тоже, и вон туда хочу, и за дверь. Я там уже поделал, а она не открывается. Только нарвал зря, лоскутов таких, интересные.

Пойду я, а то надо тут всего и поделать, и бегать, и в голос, а то ишь. А то я тут, а они никак, и сил других нету прямо. Полежу уже.

Спал я тут, спал.

Птичка

Тятяштоэто?! Што это? Вот сидит на занавеске? Смотри! Сидит. Ойой. Я хочу это. Очень. Оно шевелит! Это птичка! Это я очень хочу. Мне можно? Мне дай это. Я теперь буду смотреть. Посижу тут посмотрю. Это ведь оо! Ой интересно! Ой я тут. Я мне я.