Камило Хосе Села - Миниатюры

Жоан Миро бежит вниз по лестнице как юноша. Когда он приходит снова, он улыбается;

— Сейчас сварят. Нет, трудно с семьей, как вы думаете? Кто их разберет… Никогда не знаешь, чего ждать — и рассердят, и утешат. Сейчас позовут пить кофе, вот увидите. Я тоже люблю выпить кофе, так, иногда. Вы много едите?

— Скорее много. А вы?

— Нет. Я — мало. Сдерживаюсь, знаете. Я очень люблю поесть, но сдерживаюсь. Хорошая стряпня — как искусство… Я веду строгую жизнь, а то мне бывает плохо. Хорошая еда — излишество, изыск, ну, словно накладываешь слой на слой краски или земли. И с выпивкой так же. Точно так. Сам я пью немного, никогда не напивался… Нет, я пьяных не сужу — его дело, его право. Если он порядочный человек — выпил, и прекрасно. Плохо, если он непорядочный. Вот тогда плохо. Мужчина глуп, да, очень глуп. И нелеп, и туп, смотреть страшно. Что они только творят! Мужчина — самолюбивый и самодовольный осел.

— А женщина?

— Ну, женщина — дело иное! Когда мы молоды, она поражает нас, завораживает, а после — дает равновесие. Женщины очень уравновешенны… Прекрасное создание. Да, женщина прекрасна, как зверь, как скульптура, камень, цветок, дерево. Цветы хороши, но я больше люблю деревья. Рожковое дерево нравится мне больше, чем все цветы на свете. В Монтроче, у отца, росли рожковые деревья… Женщина исполнена ритма, она — как земля с самолета, ритм и ритм. Когда летишь, ритм земли очень хорошо виден. Когда гуляешь, видишь крестьянина, камень, пятно какое-нибудь… в них тоже много ритма. Из поезда или из машины ничего не видать, все убегает: охотник, рыболов… Вы охотитесь?

— Нет, что вы!

— Очень рад. Я охотников не сужу, каждому свое. Охота на крупную дичь — благородное дело, борьба, пиф-паф — и пожалуйста, кабан или там лев. А вот кроликов убивать — низко, просто смешно. На днях я видел, какой-то иностранец ходит, птиц стреляет. Ну, смешно! Рыба — другое дело. Удить пристало поэтам. Удишь — и глядишь, как радуги дробятся в воде. Удить — хорошо, это не спорт. От спорта человек звереет. С социальной точки зрения, на мой взгляд, спорт — наркотик. Или бумажный цветок. Какие дураки прославленные футболисты!

Столовая у Миро — большая и светлая. В одном углу висит мобиль Кальдера, загадочный, как дерево в листьях. Кофе у Миро — горячий и крепкий. На стенах — картины Леже, Брака, Кандинского. Кофе Жоана Миро благоухает и бодрит.

— Хворосту не хотите?

— Нет, спасибо, и так хорошо.

— Мой внук ест хворост, сколько ни дай, вот увидите. Ему два года, зовут его Давид, вы еще с ним познакомитесь. Я очень люблю детей. Улыбаются, знаете, смеются. Кричат, говорят что-то такое, не поймешь…

Столовая у Миро — веселая и просторная. Под стеклом сверкает терракота Льоренса Артигаса, рядом — деревенские горшки.

— Все настоящее, все — из земли. Как быки — быки настоящие, я их очень люблю. Чем я старше, тем они мне интересней…

Тому, кто слушает, иногда приходят в голову глупости, какие-то детские шалости, делать ему нечего.

— Вот что, Миро, как вам преступники?

— Некоторых я очень уважаю, умное убийство — штука нелегкая, да.

— А герои?

— Нет, этих — нет. Посмотришь вблизи — истинные ничтожества.

— А святые?

— Ну, это вопрос серьезный…

Земля, на которой стоит Сон Абринес, между Каламайором, где зелены и прозрачны воды, и Женовой, где прозрачен и зелен лес, — уступчата, и уступы ее мягки, учтивы, старинны, освящены веками, хорошо продуманы. Мастерская Жоана Миро стоит рядом с домом, но она пониже. В мастерскую Жоана Миро ведет лесенка, с перилами, чтобы Давид не скатился. Дом Жоана Миро, приветливый и уютный, строил здешний архитектор Энрике Жункоса. В прекрасно спланированной мастерской громоздятся неоконченные работы, полотна, картон, бумага, камни, мешки, кусок котла, которых еще не раз коснутся руки, терпение и талант Миро.

— Да, работы много. Вот, прибираю; меньше чем за год я уничтожил сотню эскизов. Надо быть смелым и не привязываться к вещам… Надо прикипеть к земле… Париж я очень люблю, его не обойдешь… Мадрид, музей Прадо, эта самая испанская трезвость, Сурбаран — да, хорошо, даже прекрасно. Однако надо прикипеть к земле. Родился я в Барселоне. И знаете, я там чужой. В больших городах жить нельзя. Здешний свет — вот, глядите! Здешний, мальорканский свет — истинное чудо. Пейзаж тут так себе, ничего особенного. А вот свет — как стихи. Знаете, восточные миниатюры, когда смотришь словно сквозь дымку… Так и тут. Я не случайно поселился здесь и работаю. Земля зовет, из Таррагоны — на Мальорку. Или с Мальорки в Таррагону, это все равно. Монтроч и Пальма… Я полюбил эти места года в два-три, когда меня возили на святки к бабушке Жосефе и дедушке Жоану, их фамилия Ферра. Средиземное море. Я не мог бы жить там, откуда не видно моря. То есть Средиземного, не всякого. Вы — с Атлантики. Это хорошо: Атлантический океан и другие моря хороши, но тут — дело другое. А Каталония… Какой разум, какая пластика! Для меня очень много значит Монтроч. Мальорка — это стихи, это свет… Пока я не уравновешу Монтроч и Мальорку, для меня не настанет зрелость. Значит, еще не настала.

Жоан Миро говорит напоследок тускло и как-то утомленно:

— Пойдемте к дочке, хорошо? Она живет вон там, повыше. Я вам покажу одну мою старую работу. И с внуком познакомлю, ему уже два года.

Старая работа Миро — очень точный и тонкий эстамп, изображающий Монтроч, можно сказать — рентгенограмма Монтроча. Дача — 1919.

— Это Монтроч?

— Да.

Давид неразумен. Он напустил лужу и, чем стыдиться или каяться, сияет победной улыбкой.

— Это мой внук.

— Ах, вон что!..

Жоан Миро внезапно замолкает.

Жоан Миро глядит на светлую точку, которую никто не видит. Он ее видит и знает, что это — спинной мозг мира, или косточка плода, где обитает сияющая суть жизни.

— Лет двадцать — двадцать пять тому назад мы говорили, что в листке рожкового дерева что-то бьется и стонет, тук-тук, тук и тук, словно бьется сердце, словно стонет сердце, словно смеется сердце, словно всякая вещь на свете гневно и дивно восстала, чтобы обернуться зерном в запутанном звездном строе, в этом хаосе, чей численный смысл знает только Бог.

— Ты видишь все звезды?

— Нет. Но все они умещаются в моей ладони.

Сон Абринес стоит, где стоял — на склоне, между Каламайором и Женовой. И Жоан Миро, обремененный веками, тщетно пытающийся сбросить их груз, тоже живет, как жил, укрощая время и пребывая там, где он говорил мне лет двадцать — двадцать пять назад, что луковицы лезут из земли, а писать надо, стоя на земле, чтобы через ступни вливалась сила.

— Помнишь, Жоан, твой отец сеял горох в Монтроче? Цветы у гороха нежные, легкие, невесомые, изысканные и загадочные. Почти никто не понимает, как поэтичен их тоненький вой.

— Они воют как волки?

— Очень может быть. Или как девицы, которых казнят до рассвета.

— Когда распустится первый бутон на верхней ветке смоковницы, мы спасены. Смерть рассеянна, словно тот, кто по забывчивости швырнул фальшивую монету. Смерть хватает тебя, пока еще зелен первый бутон смоковницы и не умолкла первая лягушка.

— Да, и глаза, конечно. Но вот никто не хочет их закрыть на минуту…

Жоан Миро подтягивает носки и продолжает беседу. Сейчас зима, и он в носках.

— Жизнь идет, дети растут, взрослеют, а старухи улетают в воздух с края света, верхом на помеле.

— И это — живопись, узор души, летящей, словно быстрая бабочка. Тебе страшно смотреть на парусник?

— Нет. Хотя иногда я думаю, что надо бы испугаться, потому что парусник может унести тебя в другую страну, на другой материк, на звезду…

— Навряд ли.

Жоан Миро с любопытством смотрит на меня.

— А что, плохо выгляжу?

— Нет.

Жоан Миро улыбается, как бы прося прощенья, что меня напугал.

— Керамика — большая загадка, потому что загадки — огонь и глина. И вода загадка, и воздух, и луг, и цвет.

— И человеческая нога о пяти пальцах. И следы.

— Да. Керамика сродни страсти, может — это сама страсть. Я больше люблю керамику, чем живопись. Шутка сказать — борьба человека с землей и с огнем! Помнишь, я тогда говорил? Это совсем по-испански, огонь или я, кто кого. Всмотрись в морщины, у глаз и у губ, всмотрись в отдыхающие руки, в руки работающие, в линии ладони. Глина это все отразит, огонь — укрепит. Словно рожковое дерево борется с тобой, бьется. Чутье и воля, заметь, не разум и не память. Словно борется зеленое дерево, его не удержишь. Хочешь вина?

— Хочу.

— Оно тоже из земли. Вино — сама земля, сок земли. Надо быть милосердным и смиренным. Земля может гордиться, человек — нет. Человек меньше земли, куда ему, она его побеждает. Он ее топчет, она его жрет, иначе нельзя, таков закон. Видишь, этот жук никак не поймет, почему тут стекло, а не воздух? Смотри, он — сорвавшаяся звезда, а костяка у него нет, внутри он мягкий, вроде масла. У картины нет ни начала, ни конца, она срывается с мольберта и бьется о стекло, как жук. Картина — сродни ремеслу, картина и жизнь — сродни ремеслу… похожи на радугу между горами… все — из воды, из земли, из игры, из воздуха… Ни ты, ни я не виноваты, что слепые этого не видят… может, и хотят, да не умеют… слепорожденный далеко не сразу узнает, что он слеп… многие так и умирают от старости…