Нина Кочубей - Экзамен

Словно угадав мои мысли, Зина тряхнула головой и сказала:

— Я ведь знаю, что из этого ничего не получится.

— Ну, почему же? — Мне не хотелось разбивать ее иллюзии.

— Да уж знаю! — обреченно произнесла она. И тихо добавила: — Некрасивая я.

— Какая глупость! Кто тебе такое сказал? — стала я лицемерить. — Да если хочешь знать, дело и не в красоте! Умному на это наплевать! Человек нужен. Понимаешь? Че-ло-век! А ты душевная. И сердце у тебя доброе.

Зина задумалась.

— Эх, если бы мы учились с ним на одном курсе! — с каким-то отчаянием воскликнула она, глядя за окно, где гудел ветер и сухой колючий снег со звоном бился о стекла. — Вместе бы окончили институт, вместе бы поехали куда-нибудь… В Сибирь, на Алтай… Да я за ним — на край света, на необитаемый остров! Вот только он институт окончит на целый год раньше. — Вдруг Зина резко повернулась ко мне: — Слушай!.. А что, если… — И так же внезапно умолкла, видимо, пораженная пришедшей ей в голову мыслью.

— Ну, что? — подождав, спросила я.

— Нет, вряд ли это возможно, — словно забыв обо мне, сама себе возразила Зина. — А все-таки я попробую!

— И она озорно ударила себя рукой по коленке. — Голову мне за это не снимут!

Меня разбирало любопытство:

— Да ты о чем?

— Пока ничего не скажу. Не обижайся. Не люблю заранее. Но уж если получится!.. — В ее глазах вновь запрыгали озорные огоньки. — И вообще, — дурачась, заговорила о нас — вот захочу и сама приглашу сейчас Лазаренкова на вальс! А что, скажешь, слабо?

Я смотрела на Зину и не узнавала ее. Даже в полумраке было видно, как жарко пылают ее худенькие щеки и какой-то незнакомой мальчишеской лихостью светятся обычно задумчивые глаза. В эти минуты я была готова поклясться, что Ленкова — красивейшая девушка нашего факультета!

Лазаренкова на вальс она, конечно, ни в тот, ни в другой вечер не пригласила, но какая-то перемена, поразившая не только меня, с той поры в ней произошла. В Зине, как по щучьему велению, исчезла робость, а ее прилежание в учении превратилось прямо-таки в одержимость! Чуть не все свободное от лекций время она просиживала в читальном зале, обложившись стопками книг. «Зинка, ослепнешь!» — говорила я ей, но она в ответ только посмеивалась: «Ничего! Очки куплю! В них я солидней стану!» В ее взгляде светилась загадка. Что-то, видимо, очень заветное таила она от меня. Может, такое, во что и сама еще не смела верить.

Однажды явилась на занятия в новом платье яркого василькового цвета. Это было настолько необычным, что мы все, как дикари, молча уставились на нее. Еще недавно она бы страшно смутилась и постаралась как можно скорее прошмыгнуть куда-нибудь в уголок, а тут, обращаясь ко всем, громко сказала: «Здравия желаю, дамы и господа!» И не спеша прошла на свое место. Только чуть розовее стали ее щеки.

Первым не выдержал щупленький смешливый Яша Сомов:

— Ну ты даешь, Ленкова! Ого, какое платье выстроила себе!

Взглянув на него, Зина с задором ответила:

— А что я, рыжая?

Яшины бровки удивленно полезли вверх. В перемену Зина подошла ко мне, шепотом спросила:.

— Честно: идет?

— Очень!

Клянусь, я говорила правду. И обновка была ей к лицу, и сама Зина будто светилась изнутри.

— Сегодня остаюсь на репетицию. Решила ходить в хор. Потом, в работе, это пригодится…

Ну, конечно! Хором руководил Лазаренков!

Всюду, где бывал Вадим, хотелось бывать и ей. Все, что умел он, хотела уметь Зина. Самые незначительные жизненные эпизоды, к которым хоть как-то был причастен Лазаренков, вырастали для нее в события первостепенной важности. Иногда, бросив в гардеробе пальто, она мчалась ко мне и, переполненная счастьем, шептала: «Сейчас вхожу в вестибюль, а впереди — Вадим! Увидел меня, открыл дверь, сказал: «Пожалуйста!» — и пропустил вперед!» Или: «Вчера вечером возвращалась из читалки, смотрю — по другой стороне улицы Вадим идет… Я взяла и помахала ему рукой! Но было уже темно. Он не заметил меня…»

В ее погрустневших на секунду глазах возникали знакомые огоньки, и она многозначительно добавляла, явно наслаждаясь своей угрозой: «Ничего, ничего! Он еще заметит меня! Разглядит!»

На переменах Зина уже давно не держалась «казанской сиротой». Она независимо разгуливала по коридору, храбро вступала в общие разговоры, спорила и звонко смеялась. А однажды пулей вылетела из деканата, чуть не сшибла меня с ног, схватила за руки, закружила:

— Разрешили! Разрешили!

— Да что разрешили-то? Скажи ты мне наконец!

— Ну, теперь держись, Лазаренков! Ты еще узнаешь, что такое Ленкова! — воинственно воскликнула она и помчалась в библиотеку, так и не ответив на мой вопрос.

А вскоре все объяснилось: Ленкова «вырвала» у ректората разрешение на сдачу экстерном за второй курс. Мы так и ахнули.

В дни весенней сессии Зина стала самой популярной фигурой на факультете. А она сдавала по два экзамена в день, поражая всех глубокими, исчерпывающими ответами.

К концу сессии Зина побледнела, осунулась. Глаза ввалились и казались большими и очень темными. Но задора в них не убавилось. Завидев меня, она залихватски подмигивала и со значением напевала: «Догоню, догоню, он теперь не уйдет от меня!»

И вот сдан последний экзамен. Мы с Ленковой стоим в коридоре около нашей аудитории. Ее без конца поздравляют. Подходят студенты, преподаватели. На стене, напротив нас, «молния»: «Виват, Ленкова!» Зина, немножко хмельная от счастья, от пережитого волнения, от усталости, улыбается, на щеках — лихорадочный румянец, на носу — мелкие капельки пота. И вдруг я вижу, как бледнеют ее щеки, в глазах появляется растерянность, беспомощность. Оборачиваюсь. К нам подходит Вадим Лазаренков. Он протягивает Зине руку:

— Ай да Ленкова! Ай да молодчина! Поздравляю!

От счастья Зинка не помнила себя:

— Спасибо!..

Вадим принял нарочито торжественную позу.

— Вот вам живой пример для подражания!

Когда Лазаренков ушел, Зина тихо и как-то жалобно засмеялась:

— Дайте обморок, со мной вода! — И без сил прислонилась к стене.

На следующий год мы с Зиной виделись реже — третий курс занимался во вторую смену, а наш — в первую, но, когда встречались, по-прежнему моя подруга самозабвенно говорила о Вадиме и только о нем.

Однажды в воскресенье весь Зинин курс отправился в кино. Зина пригласила меня. День был теплый и солнечный, словно на дворе стоял не февраль, а конец марта. Небо ясное, воздух чуть влажен, с крыш кое-где на припеках капало. Собрались у кинотеатра задолго до начала сеанса и резвились в сквере, бросая друг в друга липкими снежками.

К вечеру стало заметно подмораживать, подул промозглый ветерок, а когда после сеанса мы вышли на улицу, все удивленно вскрикнули — бушевала метель…

— Эх, черт! — сказал с досадой Лазаренков. — Не надел шарф!

— На, возьми мой! — мгновенно предложила Зина и торопливо сорвала с шеи теплый платочек из кроличьего пуха. — Бери, бери! Простудишься! Видишь, как метет!

— А как же ты? — замешкался Вадим.

— Я же вот где живу — рядом! — И Зина, бросив на меня предостерегающий взгляд, указала рукой на ближайший от кинотеатра дом.

Я знала, что она живет на окраине, куда еще даже не ходили трамваи, и ей предстояло изрядно топать в своем тоненьком пальтишке на рыбьем меху, но смолчала. И только потом, когда мы, взявшись за руки и чуть пригнувшись, продирались вдвоем сквозь ветер и снег, я крикнула ей:

— Дурочка! Зачем отдала? Заболеешь!

Она, как всегда, только весело засмеялась в ответ:

— Ты сама дурочка! Потому что ничего не понимаешь! Я этот платочек беречь буду!

Я смотрела на Ленкову, и мне казалось, что ей даже хорошо оттого, что ветер пронизывает ее насквозь — частицу своего тепла она отдала ему, Вадиму.

Несколько дней после этого Зина говорила «как в бочку» и оглушительно сморкалась, но счастливее ее не было на свете никого.

Как-то по хозяйственным делам я поздно вечером оказалась в Зининых краях и решила зайти к ней домой.

Открыла мне худенькая, бледная, с большими грустными глазами мать Зины. Из-за ее спины выглядывали три мордашки — младшие братики Ленковой.

— А ее нет. Она в фотокружке занимается.

— Вот новость! Какой еще фотокружок?

— А вы не знали?

— Она никогда не говорила!

Печальные глаза потеплели:

— Беда с ней! И все-то ей надо знать, всему-то хочет научиться! Поесть забывает!

— Зачем тебе это фотодело? — спросила я при встрече Зину.

— А как же! — удивилась, в свою очередь, она. — Вадим умеет все! Он, когда в школе будет работать, сможет там хором, оркестром руководить, станет стихи ребятам читать, разным играм их научит, а я? Вот я и решила: буду в школе заправлять фотокружком! Ребята это любят! Пошлют нас с Вадимом в какую-нибудь глухомань, а мы там такие дела завернем, и в столице ахнут! — И уже тихо, мечтательно добавляла: «Я почему-то верю, что понравлюсь ему… Ты знаешь, как он говорит: «Счастье — это служение людям!» Вот увидишь, мы с ним все преодолеем…»