Лебедев Andrew - Любовь и смерть Геночки Сайнова

Но Алексей плакал от натурального счастья неожиданного обретения значимости.

И эта девушка, эта удивительно красивая и вместе с тем вдохновенная скрипачка во втором ряду, с которой он не сводил глаз.

В ней он увидел вожделенное воплощение искомой сексуальности.

Она была ответом на его вечные вопросы.

Кто?

С кем?

И когда, наконец это придет?

Нежные изгибы тонкого легкого тела.

И вдохновенная затуманенность взгляда.

И скрипка.

И эти длинные пальцы.

Они теперь должны касаться не только струн и смычка, но его Алексея голой спины.

И ее глаза…

Они будут так же закатываться в страстном восторге забвения, но не в крещендо Россини, а в апофеозе их с Алексеем любви.

Он трижды ходил на концерты, отбирая билет у уже выздоровевшей мамы.

Мама была удивлена и радовалась новому музыкальному увлечению сына.

Он слушал Сороковую Моцарта и Первую Чайковского.

Все вальсы и галопы всех Штраусов и девятую Бетховена.

Он любил эту музыку и любил ее…

Как она пряменько сидела, сладко выгнув легкую спинку, как нежно гладила смычком свою виолу, как страстно закатывала глаза в самых вкусных музыкальных местах…

Он уже знал, из каких дверей и когда после концерта выходят музыканты.

Он два раза покупал букеты и оба раза не смел приблизиться к ней – она выпархивала не одна, а с подружкой и с пожилым длинноволосым музыкантом, который плелся позади, сажал их обеих в свою машину и увозил…

Алексей много думал о жизни филармонических скрипачей…

Они ездят по всему миру.

В Лондон, в Париж, в Нью-Йорк…

А что может предложить ей он?

В четвертый раз ему повезло.

Длинноволосого седого виолончелиста не было.

Она вышла с подружкой и они направились по Бродского к метро.

Алексей догнал…

– Простите… Простите, ради Бога…

Его простили.

Бог что-то значил для них…

Ее звали Вера.

Вера Гармаш.

Она закончила консерваторию.

Играла в оркестре Малого театра.

Мечтала о Кировском, но год назад подала на конкурс в оркестр Филармонии.

Ехали на метро с пересадкой на Техноложке.

Подружка – флейтистка – поехала дальше, до Электросилы, а они с Верой перешли через тоннельчик, мимо карты, где всегда стоят ждут кого-то… Перешли и сели в поезд до Чернышевской.

На ней было облегающее по фигуре черное пальто с воротником из чернобурки. К груди она прижимала футляр…

Одной рукой Алексей держался за поручень, а другой нежно поддерживал ее гибкую черную суконную спину.

Вблизи ее глаза были еще прекраснее, чем виделись, чем вожделелись из четвертого ряда партера.

Она взметывала вверх длинные ресницы и ужалив, мгновенно прятала… Серые…

Серые глаза.

Филолог Леша Коровин подумал…

Les yeux bleu – ses des amoureus

Les yeux noir – ses des kannart

Les yeux maroux – ses des couchon

Les yeux verts – ses des viper*

У нее – серые…

Les yeux grees – ses des valise** * Голубые глазки – у влюбленных Черные глазки у канареек Карие глазки – у поросят Зеленые глазки – у змейки (французская детская считалочка) ** Серые глазки у футляра (фр.) Подумал и фыркнул – не удержался…

– Чему вы? – спросила она – У футляра, вернее у той, что держит в руках футляр – серые глаза…

– Разве это смешно? – удивилась она.

– Все дело в нюансах формы, – ответил Алексей.

В тот вечер они подружились.

Он произвел на нее необходимое впечатление.

И залогом – были ее адрес и телефон.

Улица Чайковского дом 38…

… Во второе их свидание он сострил – улицу себе специально подбирали, по профессиональному признаку?

Оказалось же, что Чайковский здесь совсем не из той оперы… Не тот, чей первый концерт для фортепьяно Ван Клиберн играл, а тот, который с Желябовым да с Петром Лавровым в царя бомбу кидал…

Алексея беспокоил вопрос – достанет ли ему денег на то, чтобы достойно ухаживать за Верой. Он нервничал. И нервозность свою прятал за балагурством.

А потом, вдруг, начинал нервничать – не кажется ли он ей болтуном?

Опасения его были не напрасными.

Третьего свидания он не добился.

И он не понимал.

Почему?

Он караулил ее возле филармонии, выглядывая из-за угла, с кем она пойдет к метро, к кому сядет в машину…

Он звонил по телефону 272-65-15 и нажимал на рычажок, когда трубку брала не она…

А когда брала она, затаив дыхание, молчал…

Он не догадывался, что тонкая, обладающая обостренным нервом скрипачка Вера Гармаш страстно желала получать не из того капитала постоянства и серьезности намерений, что предлагал ей он, но мечтала об иных радостях, что питались ценностями совершенно противоположными постоянству – она вожделела острых замираний под сердцем, страстей навзрыд, мгновенного озарения счастьем с последующим желанием отравиться, того – что дают отношения с красивыми и успешными мужчинами… С теми, которые до смерти влюбляют в себя, а потом безжалостно бросают… …

Алексей не понимал.

Почему?

А она не желала объяснять.

Ей было скучно. …

Он мечтал о тихом счастье.

А она мечтала о сильных страстях.

Они не складывались в пару.

Они не совпадали выпуклостями и вогнутостями своих душевных устройств…

И это вызывало страдания.

По-крайней мере, у одного из них.

Алексей влюбился в Веру.

Он мечтал о ней, как о своей девушке, мечтал о ней как о жене, представляя ее в своей квартире, представляя ее с их ребенком у ее груди.

Он влюбился и был несчастен не получая Веру в свои объятия.

А она, а она страдала по красавцу Вадиму Юрьевичу, который то подбирал ее, то бросал, то подбирал, приласкав, то снова безжалостно вышвыривал ее из своей красивой жизни, помучив, вдоволь поторкав ее симпатичной мордашкой о столешницу условного жизненного стола… Но она была счастлива этим унижениям, когда Вадим Юрьевич бил ее мордашкой об стол, потому что порою, бывало, за этим столом они и пировали. И ох как пировали… И тогда она танцевала на этом столе… Нагая…

Совершенно нагая, в одних лишь туфельках на высоких каблуках, бесшабашно сшибая с него пустые бутылки… И утомившись танцем триумфа падения своего, она прыгала в его неверные объятия…

Ей никто не говорил, но она сама порой думала, что любовь – это как наркотик. Ты делаешь несколько уколов… Тебе становится очень хорошо… Но потом наступает так называемая ломка… И в этом выражается простой жизненный закон. Закон природы. Который не обманешь.

За сильное удовольствие необходимо расплачиваться столь же сильными страданиями.

А что мог дать ей Алексей?

Пресный хлеб своего постоянства?

Она не желала этого пресного хлеба… Она хотела изысканных яств и шампанского.

И пусть после короткого мига радости наступали недели и месяцы горестных разочарований, но даже в такие времена, она не хотела размениваться на тихое и глупое счастье быть девушкой… или женой простого… Заурядного… Обычного…

Серого неудачника… …

Насчет неудачника – Вера ошиблась.

Алексей нашел в себе сил доказать, что это не так.

Но женщины не умеют ждать.

Они хотят получать сразу.

Здесь и сейчас.

А время мстит им за это тем, что короток женский век. …

Петля.

Алка.

Это был последний школьный бал перед выпускными экзаменами. Вообще, многие мамаши сомневались в целесообразности еще одной гулянки в канун великих и судьбоносных испытаний – больше половины ребят из класса уже с сентября сидели в режиме жесткого репетиторства. Пятеро из тридцати по списку, закусив удила и роняя на песок хлопья пены, перли на золотые медали. Да и вузы были выбраны такие, что у Гены перед глазами круги красные вертелись от страха. Пятеро будущих медалисток – навострили лыжи в универ, на филфак, Скоча и Бе-Бе на физмат, Васька в медицинский на стоматологическое, Перя, тот вообще – в МГИМО…

Гешке же с его скромнейшей заявкой на строительный институт, в такой блистательной компании было как то и неловко.

Мама тоже брала ему репетитора по математике, правда не индивидуального, а в группе, но Гешка в свои шестнадцать уже понимал, что поступление в институт стоит немалых денег, и чем институт дороже, тем и расходы обременительнее. А они с мамой жили бедно. И это тоже он уже давно начал понимать. Осознание бедности, в которой они жили, стало доходить, когда приятелям – одному за другим начали покупать красивые шмотки. До восьмого класса на школьные вечеринки все мальчишки и девчонки приходили в форме. Директриса и классные за этим ревностно следили.

Только разве что рубашки под серое сукно пиджачков разрешались белые финского нейлона – писк!, да девчонкам – капроновые чулки вместо хлопчатых в мелкий рубчик. Но уже с девятого – от этих казарменных ухватов Офелии, как прозвали директрису школьные острословы, народ потихоньку начал отходить.

Началось с неуставных брюк. Сперва узких – черных в дудочку, носимых с остроносыми черными ботиночками, а потом, когда у Битлз вышли "Хелп" и "Рабба Соул", весь класс, с интервалом в неделю или в две пошил себе клеша. В раздевалке, когда "бэшники" переодевались после необременительной физкультуры, а – "ашники" вламывались их сменять, кроме обычных разговоров про то, как у Аллки во время упражнений на брусьях были видны соски на титьках, теперь горячо обсуждались не только девчоночьи размеры того и другого, но и размеры клешей, особенно в колене и на обрезе ботинка. "У Леща внизу тридцать пять! А у Пери внизу все тридцать восемь!" И только у Геши не было таких штанов. Мама сказала, что деньги пока уходят на репетитора, но к выпускным – она ему обязательно сошьет костюм, как полагается.