Хьелль Аскильдсен - Оптимистические похороны Юханнеса

— Ты ведь Хорнеман, да? — сказал он, и я с горечью подумал: меня раз увидишь, век не забудешь. Но кивнул, хоть и не знал, с кем говорю.

— Я сидел, смотрел на тебя и подумал, что ты можешь быть только Паулусом Хорнеманом.

— Разумеется, человек может быть только самим собой, — сказал я.

— Но меня ты не узнаешь? — восхитился он; видно, выпил больше моего.

— Нет.

— Холт. Франк Холт. Мы вместе работали в гимназии в А…

Если моя неудавшаяся жизнь споткнулась не в момент зачатия, то, значит, все началось в А… Я не собираюсь вдаваться в подробности ни сейчас, ни когда бы то ни было, но для ясности скажу: мне не следовало близко подходить к школе. Я с опозданием обнаружил, что никакие мои знания не могут тягаться с моим уродством. Ученики немало повеселились за мой счет, но кончилось все плохо. Совсем плохо.

Довольно об этом. Однако в свете сказанного нежданную встречу с коллегой Холтом, которого я так и не вспомнил, никак нельзя было счесть приятной.

— Это давно было.

— Да уж, много воды утекло в море с тех пор, — сказал он, и я понял, что радости он мне не добавит. Ладно б еще он был смущен, тогда люди и не такое несут, так ведь отнюдь.

— Она все течет, течет, а море не переполняется, — ответил я.

Он было опешил, но тут же спросил, можно ли ему присесть. Я помялся, помялся, да толку что — разрешил. Ничему меня жизнь не учит.

Он хотел угостить меня пивом, но тут я проявил твердость, и мы заказали каждый себе. Он немедленно взялся вспоминать, и я выяснил с облегчением, что он уехал из А. за год до моего приезда. Он был набит воспоминаниями. Приятными как на подбор. Ему хорошо с самим собой, подумал я, а когда поток воспоминаний стал иссякать, сказал:

— Сколько хороших воспоминаний.

— Да уж, ими можно жить долго.

— Так ты протянешь до глубокой старости, Холт.

Он улыбнулся заговорщицки:

— Может статься. Никто не знает числа своих дней.

— Что правда, то правда.

— Каждый новый день — подарок для меня, — сказал он восторженно. Я перестал дышать. Он выражался, как моя мать, а ей-то уж точно не имело смысла подражать.

— Ты прямо как моя мать. Она прожила девяносто с лишним лет.

Он просиял.

— Что ты говоришь! Видит Бог, я б не отказался дожить до нового тысячелетия. Скажи здорово, Хорнеман?

— Да, будет большой салют.

— Не в салюте дело, — сказал он. — Представь, как ощущается в такой миг дыхание истории, ее поступь. Меня заранее в дрожь бросает.

Я удержался, не ответил. Не ершись, велел я себе, он ничего тебе не сделал, просто таким уродился, и, когда трезвый, он, конечно, тоже одинок и тоже брюзга, все так живут, просто не осознают этого или называют иначе.

Поэтому я допил свое пиво и сказал, что мне пора, у меня встреча.

— Вот так всегда, — ответил он. — В кои-то веки раз встретишь знакомого, а у него дела. Но хорошо, я тебя хоть узнал.

— Прощай, — сказал я.

— И ты прощай, Хорнеман. Спасибо за беседу.

Дома я нашел записку, она была воткнута в дверную щель. Послание от братца. На листке было накарябано: «Я полагаю, ты дома и не открываешь. Я хотел поздравить тебя с юбилеем, ибо вряд ли кто-то еще вспомнит об этом. Теперь я хотя бы знаю, где ты живешь. Я еще зайду. Юханнес».

Я метнулся в квартиру, заперся изнутри и накинул цепочку. И больше в тот день не выходил из боязни, что он может устроить засаду в подворотне.

Но вечер сложился хорошо: день оказался из самых удачных. У меня был журнал, прочитанный только наполовину. И вечером я его дочитал. Там оказалась статья о недавно открытом квазаре. Он удален от нас на 17 миллиардов километров, и сейчас мы видим свет, который квазар излучил 12,4 миллиарда лет тому назад, то есть почти за 8 миллиардов лет до зарождения нашей Солнечной системы и задолго до того, как 10 миллиардов лет тому назад возник Млечный Путь.

Какой прекрасный пример жизненной перспективы! Я так воодушевился, что высунулся в окно рассмотреть Вселенную. Понятно, я ничего не увидел — звезд на небе в этом городе давно не наблюдается, но ничуть не огорчился; я знал: бесконечность существует и все, лишенное смысла, в ней утонет.

Примерно раз в неделю я хожу в один ресторан неподалеку. Меня уже знают. Официанты притерпелись к моему виду, осмелюсь сказать, признали меня. Я сажусь за отдельный столик и выпиваю три или четыре пол-литровые кружки, на это у меня уходит целый вечер. Иной раз завсегдатай, кто много раз видел меня здесь, поздоровается со мной, мне это отрадно. Случается, кто-нибудь даже заговаривает со мной, но это всегда или в стельку пьяный, когда ему уже все равно, с кем говорить, или такой навязчивый прилипала, которого гоняют ото всех столов и я для него — последняя надежда. Я никогда не предлагаю им сесть, а если они все-таки плюхаются рядом, выпроваживаю их.

Мне нравится в этом заведении, и, будь у меня деньги, я ходил бы сюда каждый день. Я частенько мечтаю об этом — как бы я проводил в этом ресторане все вечера.

Но в прошлый раз, последний, я вдруг с ужасом увидел, что в зал входит мой брат Юханнес. Я нагнулся со всей доступной мне проворностью и сделал вид, будто ищу что-то на полу, но братец уже заметил меня. Его ноги замерли у самого моего лица.

— Что-то потерял? — сказал он.

Я выпрямился. Ничего ему не ответил. Он сел за мой стол. И я впал в отчаяние: теперь этот Юханнес отнимет у меня мой ресторан.

— Так вот где ты пасешься, — сказал он.

— Оставь меня в покое, — попросил я.

— Оставить в покое? Так с братьями не разговаривают! Я притащился сюда пообщаться с тобой, и будь любезен!

— Просто я хотел бы побыть один.

Он набычился и начал повышать голос. Как же я его ненавидел. И в ужасе от того, что он вытесняет меня из моего последнего, за исключением четырех стен квартиры, прибежища, я сказал:

— Ты мне не брат.

Мы уже начали привлекать к себе внимание соседних столиков, а моя фраза, конечно же, еще усугубила положение. Юханнес от гнева потерял голову, перегнулся через стол, вцепился мне в куртку и заорал:

— Повтори, что сказал!

Я не видел в этом необходимости, к тому же к нам шел официант.

— Пожалуйста, у нас без скандалов, — сказал он.

— Не могли бы вы убрать отсюда этого мужчину, — сказал я. — Он выдает себя за моего брата-близнеца.

Юханнес поднял на меня удивленные глаза, а потом как даст мне в грудь — и отпустил мою куртку. Стул опрокинулся, падая, я подумал: в моем возрасте нельзя ударяться, я же все себе переломаю.

Но сломался как раз стул. Я действительно треснулся затылком об пол, это было не слишком больно, но я с ужасом понял, что надул в штаны, и мне стало так стыдно, что я закрыл глаза и замер. И лежал, пока не почувствовал чью-то руку на своей щеке. Я увидел несколько лиц. В дверях Юханнес кричал, что он мой брат.

— С вами все в порядке? — спросил один из нагнувшихся ко мне мужчин.

— Да, спасибо, — смутился я. И выдавил улыбку, наверняка омерзительную. Но они помогли мне подняться, они были участливы, прямо скажу, дружелюбны, и я расчувствовался и принялся благодарить направо и налево.

Теперь я сидел, как прежде, но в мокрых штанах. Хотя Юханнеса вышвырнули, он вполне может караулить меня на улице. Я легкомысленно успокаивал себя тем, что до закрытия еще много времени; может, ему надоест, и он отложит месть на другой раз.

Я скосил глаза вниз. Ужас! Огромное пятно отчетливо темнело, и тут бессильны были помочь любые философствования. Я обесчещен! — задохнулся я про себя, хотя, очевидно, пострадала не честь, а гордыня.

Тут ко мне подошел мужчина. Скорей всего, один из поднимавших меня, который, видимо, заметил, с каким разочарованием я рассматривал брюки. Он поставил на стол плошку с пакетиками соли и перца и сказал, что нужно присыпать солью, потому что она вытягивает влагу. Додуматься до такого дружелюбия! Меня обдало жаром, я едва не кинулся пожимать ему руку, но подумал, что это не будет ему приятно, и ограничился огромным спасибо.

— К тому же все решат, что это просто пиво, — сказал он.

Я, конечно, думал иначе, по опыту зная, что люди всегда уверены в самом худшем. Но у него были добрые намерения, и я восторженно поблагодарил его за любезность.

Я высыпал на себя два пакетика соли и стал прикидывать: не пора ли начать носить пару таких хитрых пакетиков в кармане, чтоб всегда были при мне, на всякий случай. Уже не говоря о перце, вдруг сообразил я и быстро запихал в карман четыре пакетика. Ну что, Юханнес, усмехнулся я, хочешь встретиться?

Чуть позже мне понадобилось в туалет, и, смею утверждать, я шел туда с высоко поднятой головой. Этого не следовало делать, памятуя о дурной репутации таких отхожих мест. Едва я вошел, какой-то перебравший юнец спросил меня, после двукратного изучения моей внешности, где меня откопали? Обыкновенно я не отвечаю на такие реплики, но тут, я ведь тоже был не как стеклышко, короче, я спросил, где его воспитывали. Его наглость мгновенно обернулась злостью. Он наговорил мне кучу гадостей, тем более болезненных для моего самолюбия, что вся сцена разворачивалась в присутствии еще одного человека, оправлявшегося у писсуара в углу. Я ответил мальчишке очень грубо, не скажу что, и он дернулся вперед, приблизив свои маленькие глазенки к самому моему лицу. Будет бить, понял я, но решил заплатить такую цену: пусть знает, как мне на него плевать. Однако он только помахал кулаком у меня перед носом. В этот момент появился охранник, он видел все, потому что туалет находится под наблюдением — прежде я никогда не думал, что наступит момент, когда меня это обрадует. Но в ту секунду я был весьма доволен, что за происходящим в туалетах следят. Это была опрометчивая радость.