Михаил Лифшиц - Левое ухо

– А вы сами видели «Портрет Зелюкина»? – спросила профессорша.

– Где ж я его мог видеть? – удивился Афанасий. – Это если вы про оригинал спрашиваете. А картинку видел в старом каталоге.

– Ну и как вам?

– Ну, если честно, то ничего особенного. Очень похоже на Пикассо, на Малевича.

– Но «Портрет Зелюкина» написан раньше, чем подобные портреты Пикассо и Малевича.

– Конечно, в этом смысле, в контексте, в плане изучения истории современного портрета… Мне все-таки Грез, Ренуар, Серов или Репин больше нравятся.

– Зачем же вы тогда выбрали для доклада Пупишевского?

– Я же сказал, биография необычная.

– Какое загадочное совпадение с Пупишевским… – задумчиво говорила Розалия Моркосовна своей аспирантке, после того как студенты ушли, и экзаменаторы остались вдвоем. – Я ведь видела Пупишевского, можете себе представить?

– Вы, наверное, были маленькой девочкой? – спросила аспирантка Лена.

– Да нет, всего-навсего пятьдесят семь лет назад, – стала рассказывать профессорша. – Дело было так. В 21-м году мне было 19 лет, и я училась во ВХУТЕМАСе. Мы сидели как-то, человек пять, в комнате, и с нами беседовал Грабарь. Он искал помощников для работы над книгой и пришел к нам. Вдруг дверь в нашу комнату открылась, и очень уверенно вошел старик. Он сделал шаг вперед, остановился, как будто проснулся, оглядел нас, сказал: «Ой, пардон те» и вышел. Мы снова повернулись к Игорю Эммануиловичу, а он смотрит на дверь и молчит, а потом спросил нас: «Вы знаете, кто это был? Это был художник Герасим Пупишевский». Я первый раз это имя слышала, но у нас был парень Аркашка Ларин, очень умный. Он был родственником кого-то из крупных коммунистов и в каждом событии видел, прежде всего, политический подтекст. «Это, который белоэмигрант?» – сказал Аркаша. «Да какой он эмигрант! – с досадой ответил Грабарь. – Он великолепный портретист. А человек такой, как бы сказать, зависимый, легко принимает правила игры. Ему бы актером быть. У него жена была волевая женщина. Вот он и писал портреты, как она велела, и имел успех. Жена умерла, он стал рисовать, как самому хотелось. Опять успех, только в другой среде. Попал под влияние Щукина, тот его и направил за границу в 18-м. В Константинополе Пупишевский потерялся, потом пристал к компании, которая возвращалась, и вот он тут». Грабарь задумался, помолчал, потом сказал: «Хорошо бы, чтобы кто-нибудь занялся Пупишевским. Его, наверное, и подкормить нужно, и, главное, картины его собрать, а то пропадут…» Видимо, этот разговор имел продолжение, иначе где бы этот студент мог прочитать про Грабаря и аспиранта? Видите ли, еще прочитал, что художник умер за границей. Хотя, вполне возможно – кто его в Турции потерял, тот и сообщил, что он умер…

Аспирантка слушала, открыв рот.

– Что, интересно, деточка? – ласково спросила Розалия Моркосовна. – Такая древность, начало двадцатых годов, а всего-то один шаг, и я живой свидетель, к тому же вполне бодрый. Пупишевский, Грабарь… Ленин к нам приезжал, а Луначарский, так тот лекции у нас читал. Я и с Маяковским была знакома, а с Велимиром Хлебниковым, знаете такого поэта? нет? в одной коммунальной квартире жила, в соседних комнатах. Ну, должны вы знать Хлебникова – он в катаевском «Алмазном венце» всё стихи в наволочке таскает, чудаковатый такой. Не очень-то похоже он описан, но что-то есть… Это ведь Володя, в смысле Велимир Хлебников, слово «лётчик» придумал, до него пользовались иностранным словом «пилот». Была у Хлебникова такая идея… Тяжелое было время, деточка. А сейчас вспоминаю с радостью: молодость, новая жизнь. И, знаете, был такой узкий круг творческих людей, в том смысле, что все были знакомы друг с другом… Ну, хотя бы были знакомы с чьим-то знакомым, не дальше. Художники, поэты. Я бы сказала, наперечет были. Блок, Гумилев (ну этих-то знаете?) в комиссиях заседали, вес имели, несмотря на чуждую ориентацию. Потом, конечно, все кончилось трагически.

Пупишевский к этому кругу не принадлежал, поэтому я про него до того случая не слышала. Робел он перед богемными. Сначала, до смерти жены, жил в своем кругу, а потом, похоже, жил только поддержкой мецената Щукина. Такое вот имя, почти потерянное… А есть ведь и совсем потерянные. Мы вымрем, и все это уйдет в небытие, а ведь интересно было бы записать кое-что, вспомнить. Жаль, заняться некогда, да и некому. Что-то я развздыхалась? Прочь, прочь, это – старческое. Ну, пойдемте, Леночка! На сегодня хватит…