Александр Житинский - Элегия Массне

— О-о, рашен сонгс! Рашен сонгс! — зашелестели американцы.

Стебликов набрал в грудь воздуху и запел тихо, проникновенно, охваченный глубоким чувством:

Почему-то он решил начать с этой песни, но когда завел второй куплет, то обнаружил, что не совсем помнит слова. То ли он редко пел последнее время, то ли губительно сказывался алкоголь, но некоторые эпитеты выпадали напрочь. Приближаясь к третьей строке, Стебликов вдруг нашел выход из положения. Именно, он подумал, что в отсутствие старика переводчика среди слушателей нет человека, способного понять язык песни, а следовательно, ничего не будет худого, если он вставит в текст неканонические слова.

Второй куплет получился таким:

Это развеселило Стебликова, и третий куплет он выдал нарочито усложненный, с претензией на сюрреализм:

Американцы внимали проникновенно, покоряясь чувству, заключенному в распеве, да и сам Стебликов, несмотря на странный текст, был взволнован песней, так что у него даже между ресницами накопилась слеза. Он удивлялся тому, с какой легкостью возникали новые слова, ложащиеся в размер, его несло, и он закончил песню совсем не в том сюжете, в каком начал.

Американцы бешено зааплодировали. Стебликов был поощрен еще одним стаканчиком шампанского.

Далее последовали «Степь да степь кругом», «Черный ворон», «Выхожу один я на дорогу», а закончил Стебликов своей коронной, исполнив «Ой да не вечер, да не вечер…». Давно он так хорошо не пел. Мысль о том, что он способствует сближению народов и поет от имени нации, возвысила его чувства. Стебликов самозабвенно прикрыл глаза, и слезы скатились по щекам, подчеркивая искренность момента. Американцы уважительно смотрели на плачущего Стебликова, выводящего «мне малым-мало спалось». А он, открыв наконец глаза и оглядев сквозь влагу печальные лица американцев, предложил вдруг с истинной щедростью:

— А теперь давайте вашу…

И затянул, с удалью посматривая на американцев и дирижируя бумажным стаканчиком: «Глори, глори аллилуйя…»

Американцы подхватили дружно и серьезно. Старушка за спиной Стебликова зашевелилась, приподнялась. Стебликов, скосив глаза, увидел ее тонкую жилистую шею, трепещущую в напряжении звука. «Ах, как хорошо…» — размягченно подумал он и первый зааплодировал американцам.

Его тискали, хлопали по плечу, восклицали «Алекс!». В стаканчик на сей раз было налито что-то покрепче шампанского.

Алекс расслабленно откинулся спиною на стенку, отвечая на приветствия.

Неугомонный Эрик вдруг вскочил и обратился к обществу с короткой и пламенной речью. Все засмеялись, загалдели, зашевелились… В коридоре рядом с купе стояла уже толпа человек в двадцать. Стебликова подхватили под руки и вывели в коридор, стремясь ему что-то втолковать. Он не понимал, но шел покорно, как герой дня, заслуживший небольшой отдых.

Почему-то он подумал, что американцы ведут укладывать его спать.

Однако это было не так. Стебликова привели в соседний вагон, причем основная часть слушателей последовала за ним. Там уже почти все спали, но Эрик нашел купе, где горел свет, и, введя туда Стебликова, представил его местному обществу, состоящему из трех молоденьких девушек и пожилого джентльмена. Стебликов уловил знакомые уже слова: «Алекс», «инженир» и «рашен сонгс». Сопровождавшие Стебликова люди разошлись по вагону, приглашая бодрствующих на концерт.

Стебликова усадили рядом с пожилым джентльменом и вложили в руку стаканчик. Он понял, что надо петь.

На этот раз прежнего воодушевления не было, все чувства израсходовались в предыдущем вагоне, но Стебликов заставил себя собраться и снова начал импровизировать на русские темы, постепенно распеваясь и обретая силу. До слезы дойти не удалось, но голос звонко дрожал на верхах, так что слушатели были довольны. Бумажный стаканчик в руке Стебликова нагрелся и потерял форму, но это не мешало американцам аккуратно наполнять его после каждой песни. Стебликов уже потерял счет выпитому.

В разгар концерта среди слушателей, стоявших в коридоре, появились две новые женщины — одна высокая, с черными завитыми волосами, другая — маленькая блондинка в больших зеленоватых круглых очках, что делало ее похожей на лягушонка. Обе были активны и сразу пробились в первый ряд, глядя на Стебликова с нескрываемым изумлением. Их приход взбодрил певца, и он закончил концерт достойно.

— Устал, ребята… — сказал Стебликов, вытирая пот.

Поезд несся в ночи, приближаясь к Калинину. Где-то неподалеку спали генералы и Райкин, лишь Стебликову приходилось отдуваться за всю страну, развлекая путешествующих американцев. Он почувствовал горечь, смешанную с гордостью.

Американцы поняли, что развлечение кончилось, и стали потихоньку рассасываться. Первым исчез Эрик, еще когда Стебликов пел, так что, закончив, Алекс почувствовал себя одиноким в незнакомой толпе чужестранцев. Все-таки Эрик был единственным, чье имя он знал.

Стебликов, поклонившись аплодисментам, вышел в коридор и начал соображать — в какую сторону идти, чтобы добраться до своей проводницы, которая, вероятно, заждалась. Американцы смотрели на него уже с холодноватым любопытством. Тут он увидел, что лягушонок в зеленоватых круглых очках стоит в ночном коридоре в нескольких метрах и манит его пальчиком. Подружка стояла рядом, улыбаясь.

Алекс шагнул к ней, но она, сохраняя дистанцию, двинулась по коридору, не переставая оборачиваться и манить Алекса.

Он остановился в раздумье. Тогда лягушонок вынула из сумочки бутылку виски и, взявшись двумя пальчиками за кончик горлышка, покачала бутылкой, как маятником. Алекс пошел дальше. Кажется, он шел в направлении, противоположном своему вагону. За ним последовало человека четыре из прежней толпы слушателей. Видимо, им совсем не хотелось спать.

Он шел медленно, нетвердо ступая. Впереди маячили соблазнительницы с бутылкой виски, позади в нескольких метрах — хвост почитателей. В тамбуре лягушонок дождалась Алекса и шепнула ему, указывая на себя:

— Барбара.

— Алекс, — кивнул он.

Они прошли через громыхающую площадку между вагонами, взявшись за руки, и оказались в темном пустом коридоре. Вагон спал. Барбара довела его до раскрытых дверей купе, где уже дожидались подружки.

— Джейн, — сказала Барбара, указывая на нее. — Алекс, — представила она Стебликова.

Сзади подтягивались тихие меломаны.

В купе горел синий ночной свет. Две нижние полки были пусты, на верхних спали. Барбара поставила бутылку виски на столик и, дергая за свисающие края одеяла, принялась будить спящих соотечественников. Одна из них оказалась молодой негритянкой, другим был юноша с прыщавым лицом. Меломаны заняли места в партере.

«Неужели опять петь…» — с тоской подумал Алекс, усаживаясь на полку. Барбара пристроилась рядом, причем так уютно, по-домашнему, что рука Алекса сама собой легла на ее плечо. Голова лягушонка оказалась у него на груди, и Алекс запел «По диким степям Забайкалья…».

После первого куплета рука Барбары в синем свете поднесла ему стаканчик виски. Алекс отхлебнул и запел снова с неохотой, ощущая телом тепло и мягкость американки. К четвертой строке он совсем потерял интерес к песне и, склонившись набок, увидел перед собою синее симпатичное лицо лягушонка. Барбара успела молниеносно сдернуть очки, и Алекс поцеловал ее в губы.

Меломаны напротив терпеливо ждали продолжения концерта.

Однако вскоре они поняли, что продолжения не будет. Алекс и Барбара с упоением целовались, причем лягушонок держала на отлете руку со стаканчиком.

Меломаны смотрели вежливо, не проявляя излишнего интереса к чужим делам. Потом они тактично стали расходиться.

Алекс вышел в коридор, ведя за собой Барбару. Там было совершенно пусто. Вдаль убегала ковровая дорожка, накрытая холстиной. Вагон стучал и звенел.

Дверь купе закрылась за ними, и лягушонок прильнула к Алексу всем телом — таким податливым и почему-то родным, что Алекс почувствовал растерянность. Барбару колотила дрожь.

— Вэ-э?.. Вэ-э?.. — повторяла она шепотом, чего Алекс сначала не понял, но потом до него дошло, что Барбара спрашивает: «Где?»

— Негде, Барбара, — печально улыбнулся он, разведя руками.

В его голове, правда, с лихорадочной быстротой промелькнули все возможные места ночного свидания в поезде, но он тут же их отверг как пошлые и недостойные.