Александр Титов - Путники в ночи

“понимаешь!”.

Степенно пыхтя, он правит статью, в которой рассказывается о том, как он, пятнадцатилетний паренек, поступал в Лебедянскую ШКМ – школу крестьянской молодежи, которая была в то время первой ступенькой для будущих комсомольских, затем партийных работников. Прошин отец достал из сундука пахнущий нафталином пиджак, который сам надевал лишь по большим праздникам. Заодно подарил “штуденту” смазные сапоги, в которых ходил когда-то в церковь. Принарядившись, сельский паренек вышел в первый свой большой путь. Прохор шагал по грязному, раскисшему от дождей большаку, забрызгивая ярко начищенные хромовые сапоги – символ российского чиновного величия. И уже тогда он знал, предчувствовал – быть ему большим начальником! На голенищах сапог, тех местах, куда не достигла грязь, играл тусклый рассвет обещающего чего-то социализма.

Никто из жителей деревни и подумать не мог, что подпасок Прошка станет когда-нибудь первым секретарем райкома партии. Когда Прохор

Самсонович приезжал на кофейного цвета “Победе”, сверкающей лакированными боками, односельчане, разинув рты, смотрели на могучего ростом человека в светлом бостоновом костюме и белой шляпе.

Первый неспешно заходил в родную хату под соломенной крышей, обнимал постаревшего отца.

Междугородний звонок – длинный, и в то же время требовательный, как голос старого чиновника. Телефон от старости разучился звенеть – дребезжит натужно и хрипло. На случайные звонки отвечает полоумная старуха: “Куды звонитя? Чаво надыть?” Когда-то Первый стеснялся ее неграмотности, теперь ему все равно.

Прохор Самсонович поднимает массивную трубку на обвислом тряпичном шнуре. Надежный аппарат 50-х годов, помнящий разносный голос хозяина района. С помощью этого аппарата решались когда-то судьбы людей, поднимались надои и привесы, росла урожайность полей.

Телефон – последний символ номенклатурного значения Прохора

Самсоновича. В первые годы перестройки телефонные номера стали дефицитом. Новый начальник районного значения потребовал отдать номер ему, а провода бывшему “партократу” отрезать.

Прохор Самсонович написал жалобу в область, но ему не ответили.

Тогда он позвонил в Москву сыну, в то время набирающему силу подпольному миллионеру, тот, в свою очередь, звякнул куда надо – пенсионера оставили в покое, даже извинились.

– Алё! – Прохор Самсонович делает кляксу на листе бумаги. Выражение вдумчивой удовлетворенности сменяется угрюмой настороженностью. – Ты чего, Вадимчик?

На звонок выходит из соседней комнаты Игорь, москвич, сын Вадима, здоровается со мной за руку. Ладонь сильная, спортивная, и в то же время мягкая, городская. На юном лице задумчивость.

Прохор Самсонович с силой прижимает трубку к большому красному уху.

В напряженных пальцах трепещет бумажный лист – старик недоволен звонком, отвлекшим его от правки статьи.

– Алё?.. – Он прислушивается к шумам на линии. – Вадим? Ты чего?

Нормально тут у нас… Все хорошо, говорю!..

Старику чем-то неприятен телефонный разговор. Статью сегодня он вряд ли поправит, и обедать, скорее всего, не пригласит, хотя из кухни доносится запах вареной картошки. Бывший Первый любит картошку со сметаной, которую ему “по старинному блату” приносит Полина – пожилая рабочая молзавода. И сало старик по-прежнему уважает: “Что ни ешь, а без сала всё непрочно!”

Из трубки через старинную мембрану на всю комнату звенит писклявый голос Вадима. Я расслышал фамилию Стрижова, нашего общего с Игорем приятеля, с которым каждый день на берегу пруда сражаемся в шахматы.

– Да, Стриж, понимаешь… – как бы с неохотой сообщает Прохор

Самсонович, голос его становится приглушенным. – Не знаю, зачем он вернулся, меня это не интересует, этот хулиган, к тому же убивец! – последнее слово старик произносит на старинный лад, со скрытой насмешкой.

Некоторое время на том конце провода молчание, затем вновь неразборчивое звяканье мембраны.

– Никакой дружбы, просто в шахматы играют, – бормочет старик. – Не выдумывай… Всё, говорить больше не об чем, пламенный привет!

Он с раздражением шлепает трубку на рычаги аппарата, вздыхает, рукопись отложена в сторону.

– Надо было драть паразита ремнем и оставить при себе, чтобы не лез поперек батьки в буржуи! – бормочет седой великан, поворачивается красным лицом, с которого постепенно стекает гнев. – Завтра приходи к обеду, бутылочку не забудь купить!..

Подает на прощание массивную пухлую ладонь, в ней я ощущаю тычущуюся свернутую бумажку – деньги. Опять, наверное, пятисотка. Это гораздо больше, чем я потратил на продукты. Но старик не позволяет мне даже заговорить по этому поводу, сжимает мой кулак со сложенной свежей купюрой. Медлительный, но всегда как бы торжественный голос большого начальника, пусть даже и бывшего:

– Спасибо, что не забываешь меня!

Возвращаюсь от Прохора Самсоновича, и уже в райцентре, возле гастронома встречаю бывшего зоотехника Толстова, заметно выпившего:

– Что там пишет в газете этот твой бывший Первый? Старческий бред и сплошное вранье. Тоже мне, краевед нашелся!

Зоотехник рассказал о том, как в давние советские времена Прохор

Самсонович снял его с работы из-за породистого хряка, сдуру сиганувшего на бревно и сломавшего себе член. Идиот-хряк принял дерево за настоящую свинью. Пришлось сдать его на мясо.

Первый не поверил реальному факту:

“Ты, негодяй, пропил ценного хряка, которого я лично заказывал в племсовхозе! В старые времена тебя бы за это…”

С раннего утра старик поливает огород. Воды не жалеет, ее много в водопроводе, в подземных неиссякаемых жилах земли. Неспешно шевелит шлангом, дарит растениям воду. Вид у него торжественный и слегка напряженный, как у врача, вливающего больному дефицитное лекарство.

Долго работать не может – мучит одышка, начинает кружиться голова, что-то хлюпает в груди, словно неисправный насос.

Сполоснув лицо студеной водой, взъерошив седые волосы, Прохор

Самсонович присаживается в тень клена.

Воздух недвижим, пахнет гарью, небо дышит синим дымком – под Москвой горят торфяные болота. Тракторы, которые тушат пожар, проваливаются в подземную раскаленную бездну вместе с мужественными трактористами.

Старик вытирает нечаянную, общественного значения слезу – ему жаль безымянных героев, которые всегда есть в русском народе – они готовы идти в пекло за просто так, нужные люди всегда оказываются в нужном месте.

Воздуха не хватает, кажется, солнце выжгло его даже из теневой прохлады, и каждый новый вздох старческие легкие забирают, словно из пустоты.

“А на своем ли месте был я, руководитель? – мучительный безответный вопрос. – Исполнители были, есть и будут: они пашут, сеют, тушат пожары. Я же управлял ими, взращивал этот край почти до самой перестройки…”

Кругом буйствует зелень. Все растет быстро, как в тропиках, словно нет никакой засухи.

Игорь доволен такой погодой, целыми днями загорает, кожа у него прокопченная, чуть ли не дымится. Расхаживает по жаре в плавках, темных очках, подставляя мускулистую грудь солнечным лучам.

– Дед, полей на меня из шланга! – просит он. – Сделай дождик!

Старик смеется и делает “дождик”: зажимает отверстие шланга пальцем, вода рассеивается на мелкие брызги.

Люди, проходящие мимо палисадника, почтительно наклоняют голову:

– Здравствуйте, Прохор Самсонович!

Старик неспешно оборачивается, придерживает левой ладонью картуз за козырек, кивает сдержанно и солидно.

…Сегодня воды почему-то нет. Дали ночью, из открытых кранов потекли тонкие журчащие струйки, и шум этот разбудил весь поселок: в окнах зажегся свет, послышался звон ведер, корыт, тазов.

Едва успели наполнить емкости, воду вновь отключили.

Приноровился поливать огород ночью, все равно страдает бессонницей.

Пока идет вода, Прохор Самсонович успевает напоить влагой огурцы, помидоры, молодые яблони – они сделались пышными, обещают неплохой урожай.

На рассвете, когда вода кончается, старик опускает шланг в бочку, идет, покачиваясь, в тень клена. Здесь раскладушка, покрытая старым одеялом. Старик ложится и спит, несмотря на то, что его кусают мухи.

К обеду с пруда возвращается внук, истомленный долгим загоранием и купанием. Волосы, еще не просохшие, кустиками торчат на его голове.

Игорь голоден и съедает все, что подает на стол дед.

Пообедав, Игорь ложится спать на дедову раскладушку в тени клена.

Тем временем старик, управившись с кухней, садится у его изголовья, отгоняет мух березовой веткой. Иногда Игорь, неловко повернувшись, открывает мутные глаза, с тупым выражением смотрит на деда.

– Спи, внучок, спи!.. – задумчиво улыбается старик.

На водокачке окончательно поломался насос. По слухам, его будут чинить два, а то и все три дня. Но, видимо, и за неделю не управятся.