Екатерина Ткачева - Я не помню

Моисеевна

В марте сырая земля, пробуждаясь, потягивалась. В Олькиной душе начал саднить какой-то разлом. Ей навязчиво снилось одно и то же: девочка с развевающимися по ветру карамелькового цвета волосами бежит в никуда.

Тогда Олька решила отыскать Машку. На три года просроченный душевный порыв.

Интересно, что это? Инстинкт? С той поры, как она вылетела из окна роддома как ведьма из трубы, ничего хорошего с ней не приключилось.

Время будто буксовало в одной и той же канаве. Печаль стелилась по земле, как злобная тетка-метель. Женская тоска куда крепче, безысходнее мужской. Она цепка и неизлечима, как алкоголизм – проникает в душу и растворяется навеки.

“Главное – напасть на след, дальше будет легче. Я уверена”, – решила как-то Олька. Она не могла объяснить, зачем она решила найти Машку.

Звериное чутье и осторожность помогли ей неслышно войти в приемный покой роддома и незамеченной пробежать по лестнице. Тихо, чисто, спокойно, как в раю. “Эх, родиться бы обратно!” – раскатала губу

Олька и приоткрыла дверь в одну из палат. На стуле сидела акушерка, все койки стояли пустыми, только между ними ходила бледная, как привидение, девушка, корчась от схваток. К ночи рожениц прибавится, это точно. Такова коварная природа.

– Вам куда? – поднялась было со стула акушерка, но Олька мгновенно растворилась в воздухе. Это она умела хорошо. Не хватало еще так позорно запалиться.

Человеком-невидимкой она прокралась по коридору и заглянула в другую палату. Тут ее ждала удача. Быстро же… Удача храпела, лежа кверху брюхом на кушетке, – умаялась, бедная. Это она принимала у Ольки роды, толстая бабка Моисеевна. Толстая, добрая. Наверное, самая добрая женщина, встреченная Олькой в этой жизни. Где только брала

Моисеевна столько доброты? Видимо, черпала из своего необъятного нутра. Олька тихонько подошла к ней.

– Здрасте.

– Ой, что? – Моисеевна упруго подскочила и села. – Ты кто?

– Здрасте. Вот я три года назад у вас девочку родила и оставила.

– И что?

– Хочу вернуть.

Моисеевна поглядела в окно и покачала головой.

– Надо же! А раньше ты о чем думала?

– Я думать недавно начала.

– Если тут оставила, то ее уж давно увезли.

– А кто, куда?

– А это секрет. – Моисеевна слегка оклемалась ото сна, протерла глаза. – А-а-а, я ведь тебя вспомнила. Ты ночью сбежала, будто испарилась. У нас такое редко случается. Хотя… – Она опять поглядела в сторону. – Это тебе ничего не напоминает? – И бабушка достала из тумбочки калейдоскоп.

– Точно, мой. Сохранился же. Я вам его дарю.

Олька с детства таскала с собой калейдоскоп. Однажды ее, засмотревшуюся на изумрудные кристаллики, боднула в бок машина. И ничего! Детство давно кончилось, но девушка не хотела этому верить.

– А кто Машку забрал? Я на усыновление согласия не давала.

– Какая грамотная! Ты согласилась, когда сбежала. Ты – мать-прочерк, так вас тут называют. Исчезаете ночью, а потом Моисеевна отвечай.

Тебя искали, но ни одной зацепки. Ты как сквозь стену просочилась.

Так и плюнули. Вернуть девочку ты уже никогда не сможешь. Вот ты, девица, где-то работаешь?

– Нигде.

– А почему?

– Откуда я знаю, почему? Да потому, что я – вот такая! Чтоб мне сдохнуть… Так кто Машку взял?

– Пристала, как банный лист к жопе! Не могу я сказать… Брошенных здоровых деток быстренько усыновляют. Да и слегка того – тоже быстро. Они ж себя еще не помнят, какой угодно истории про себя поверят.

– А вот меня никто не взял почему-то. Хотя я даже рада. Принадлежу сама себе, как ветер, ни за кого ни в ответе.

– Это точно – ни за кого. Так ты что же, детдомовская? Горемычная девка. Сама не смогла на верный путь встать, а зачем ребенка ищешь?

За собой потащишь?

– Да просто хочу знать, что с ней все в порядке.

Моисеевна встала, закрыла дверь и сказала:

– Если я ничего не путаю, то приходили за ней с Привокзальной улицы.

Знаешь, там живут эти, коллекционеры?

– Конечно, знаю!

– Деда я запомнила: смурной, брови косматые. Может, он уже и помер, а девчонка выросла. Как ты ее узнаешь?

– По запаху, бабушка!

Может, Моисеевна все придумала и про коллекционеров, и про деда, чтобы Олька отвязалась? Может, оно и так, только Олька уже мчалась на Привокзальную резвее автобуса.

Еще бы мне не знать, где живут коллекционеры! В детстве мы, детдомовцы, гуляя, облазали все закоулки этой окраины, этой обочины жизни. Будто ее изучали, приручали, готовились жить здесь, где пахло родным духом. Нас тянула туда сама судьба. Пропасть, сгинуть, быть в этом мире лишь ветошью. Воспитатели взашей гнали оттуда, но наши проклятые гены всегда были сильней. Хотя в душе каждый парил, хотел быть лучше; все девчонки мечтали выйти замуж.

…Три дома на Привокзальной стоят неудобным треугольником.

Коммуналки, изгибистый коридор, повсюду комнатки, комнатки, в которых зависают стремные людишки. Серые, жуковатые. Собирают и продают ветошь по краям дорог, возле храма, у вокзалов.

Долго я бродила по этим лабиринтам. Мужички хлопали домино, перебирали свои вшивые мешки, ворчали. Один со злобным, самоуглубленным взором алкоголика без объяснений потащил меня в комнату и попытался закрыть дверь.

– Один раз, а? Только один… – слюняво бубнил он эротическую бредятину.

Я без слов пнула его коленкой в “солнышко” и снова вышла на тропу.

“Может, зря я все это? Машка в каком-нибудь детдоме. И зачем я ее ищу?” – червь сомнения грыз изнутри.

В одной из комнаток щупленькая девочка в серых колготах и старых тапках сидела на стуле и возилась с юлой. Какой-то дед на электроплитке хозяйственно варил в кастрюльке постненький супчик. На миг я превратилась в соляной столп. Она… Не сбрехала бабка

Моисеевна. Она, Машка. На меня похожа! И такое от нее свечение, как, впрочем, ото всех детей; и такая волна… моя волна!

Я стала разглядывать дочку, которая моей никогда не была. Глаза у

Машки болотного цвета, не изумрудные. Конечно, от этой жизни помутнеют какие хочешь. Девочка исподлобья взглянула на меня. А она могла бы быть симпатичной! Чуть курносый носик, не слишком острый, скругленный подбородок, черные ресницы, пепельные волосы. Но всю детскую миловидность смазывала ее постоянная настороженность, напряженность и готовность к прыжку – вдруг кто нападет? Если бы она умела расслабляться и улыбаться, то была бы куколкой, а так вся эта ее миловидность уйдет в ранние озабоченные морщинки.

Дед повернулся, и его взгляд наконец споткнулся об меня.

– Ты еще кто?

– Я – мать вот этой Машки.

– Что? Вали отсюда.

Дед оторвался от кулинарных забот и попытался выдавить меня за дверь. Однако я серьезно вошла в комнату и не думала отступать.

– Дед, как тебе девочку отдали, ты же старый пень? Вон, ты уже мхом порастаешь. Ты же скоро помрешь!

– Ты вон уже померла. А это – Маринка, а не Машка. И у нее с тобой – ничего общего. Так что вали отсюда.

Но я уже уселась на табурет, нога на ногу и чуть ли не пустила корни в пол, как вековечный дуб.

– Теперь вы ей – мать? – развязно спросила я деда.

– Ну так не ты же.

– Объясните, зачем вы ее взяли? Забава на старости лет?

– Я не забавляюсь, я работаю. Я всю жизнь работаю. А ты – вали отсюда.

Я и не думала валить, потому что сразу поняла, как мне повезло и что дед – добрый! В его косматых кустах бровей пряталась настоящая древняя доброта. На нее у меня нюх. Чую. Он и Машке решил судьбу подправить: переименовал в Марину, мадам величественную и самоуверенную. Хочет, чтобы девочка была счастлива. А ей все равно легкой жизни не видать. Если уж я не увидела, то от кого еще она сможет унаследовать счастье, откуда возьмутся в ее крови эти радостные пузырьки лимонада?

Я попыталась сюсюкать со своей… ммм… дочкой, но она не отозвалась, она явно боялась людей. Всех, наверное, кроме этого деда. Видимо, отторжение ко всему миру у нее началось уже с роддомовских пеленок.

– Дед, а все-таки, как тебе Маруську отдали? Взятку ты дать не можешь, хоть даже халупу свою продашь.

Я ведь знаю, как сложно усыновить кого-то. Потому-то все наши childrenы и утекают за границу. В основном, в США. Америкосы богатые, чего им? У нас в стране месторождение детей, только наши это полезное ископаемое почти не добывают.

– Ее дочка моя удочерила. Сейчас, кстати, она придет. Тебе достанется. – Серые, с крапинками дедовы глаза будто улыбались. Вот те на! Да на его месте лично я бы такую мать спустила кувырком с лестницы. А он улыбаться решился.

– Ой, дед, не смеши! Я ж детдомовская, я ее сама поколочу, – весело отреагировала я на перспективу быть битой. Это даже было бы интересно.

Не успел дед ничего мне ответить – вот и она! Ой, гляньте! Блеклая, как отцветший одуванчик. Талии не видно, ноги непонятной формы – не то верстовые столбы, не то бетонные сваи. Да, такую и замуж не спихнешь. А сколько нам уже лет? У-у-у, да под сорокет – точно! Кем мы работаем? Наверняка, каким-нибудь бухгалтеришкой. Вся в сомнениях, в закорючках, в комплексах. Целыми днями на работе стремится выбраться из частокола цифр. Вся зашифрована, не разгадана. Такой интеграл, как дедова дочь Лариса, пока никто не осмелился взять.