Михаил Попов - Большой укол

Был только один вопрос.

Кто я?

Ведь не Гунчиков же Александр Борисович, как написано в паспорте, который расплющен в левом кармане моей рубашки… Мне захотелось перевернуться на спину, ибо невозможно разгадать какую–нибудь приличную тайну, уткнувшись мордой в липкий линолеум. Но мне не удалось перевернуться. Боль, занявшая в моем теле определенные полыхающие позиции, как только я начал осторожное шевеление, пустила мне в мозг несколько предупреждающих молний.

Интересно, порвал я ко всем чертям свои связки и мышцы, или только растянул?

Да, лежать придется только на животе. Кому? Кому лежать придется на животе? И сколько?! До прихода жены? Впрочем, моя ли это жена?

Кто я? Кто я такой?!

Надо куда–то позвонить подумал я и понял, что никуда звонить не надо. За о, что сделано моими толстыми руками, не погладят по головке. Милиция обидится.

В подтверждении моих опасений за спиной раздался грохот. Кто–то могучий одним шумным движением выбил дверь квартиры и, топоча сразу дюжиною ног, ворвался внутрь.

В мою спину в разных местах впились тупые холодные предметы: стволы, надо полагать. На фоне установившейся тишины, заглушаемой только спертым дыханием вбежавших, раздались одинокие шаги… Главный. Шаги остановились в прихожей, и оттуда послышался вопрос, заданный скрипучим, как бы болезненным, голосом.

— Он лежит?

— Так точно.

— Как?

— Лицом вниз.

Шаги в комнату.

— Что будем делать? — было у них подобострастно спрошено.

— Как что, большой укол…

— Врешь, дед, ничего такого на свете быть не может!

Пожилой круглолицый человек в дорогом черном костюме встал, бережно придерживая респектабельного вида дипломат. Бегал он с голой панцырной сетки, на которой сидел во время разговора. Его собеседники — трое парней — располагались вокруг обшарпанного нечистого стола на разнокалиберных стульях. Один стул был вырван с мясом из шеренги собратьев в киноконцертном зале; второй, белопластмассовый, похищен из летнего кафе; третий подобран на помойке и еще сохранял следы былого мебельного величия… Мы описываем стулья, потому что молодых людей, сидевших перед вставшим дядей, описывать нет никакого смысла. Обычные наркотизированные тени в момент среднетяжелого отходняка. Таких и подобных им будет впереди слишком много, и поэтому нет смысла тратить на них имена. Респектабельный гость представился Иваном Иванычем, что явно не свидетельствовало о желании познакомиться как следует.

Итак, Иван Иванович сделал вид, что собрался уходить (будучи уверен, что его не отпустят).

— Следи за базаром, — зло оборвал концертный пластмассового.

— Я слыхал о таком, у нас многие пацаны слыхали.

— А бывал там кто–нибудь? — поинтересовался помоечный.

— Алик Дикий.

— Алик Дикий только до Челябы доехал, его с товарняка сняли.

— А Долбик в тайге замерз.

— Ну, что, я могу идти?

— Погоди, дед, ты, значит, проводник?

— Я уже трижды и подробно объяснил вам, кто такой и зачем сюда пришел, — сухо сказал Иван Иванович.

— Да-а, ты проводник, — многозначительно протянул пластмассовый.

— А что, проводник, там колют, или допустим, сном лечат? И жрачка какая?

— Я уже говорил вам, что моя задача довести вас до места, а там вы попадаете в руки специалистов… Врачей.

— Ну, что врачей, сами понимаем, что врачей, а не поваров. Чем они лечат и как?

— Такой базар идет, что навалом любой наркоты и бесплатно.

— Так не бывает.

— Кому травка, кому черная, кому кислота, и без отходняка или совсем по–мягкому.

— Так не бывает.

— Идет такой базар, идет.

— Потому оттуда никто и не спешит, не встречал я таких.

— Если туго на винт сесть, можно в три недели в ящик сыгрануть.

— Нет, я слыхал, там не травка, не черная, а какая–то другая химия. Такая химия, что кайф ловишь, а ломки нет.

— Так не бывает. Жизнь так устроена, сначала кайф, потом ломка.

— Философ, блин, а почему все так ломятся туда? Под пули идут, гнуса кормят, мерзнут, а?

— Все равно не верю я, чтобы кайф был вечный, без обломов, или какой другой хреноты. Не может переть все время.

— Да тебя никто и не зовет.

— А вы что, ломанетесь? Послушаете того дедка и ломанетесь?

— Кто знает. Сколько говорить у тебя Иваныч, такса?

— Двести.

— Рузвельтов?

— Да, долларов.

— Да, да, вы сейчас скиньтесь, а он устроит себе вечный кайф на багамских канарах.

— Деньги я у вас возьму, если доведу без приключений до места. Если вы не захотите там остаться, можете вернуться, никто задерживать вас не станет.

Стулья переглянулись.

— А что, наука все время вперед идет, могут такую новую химию замастырить… не то что экстази. Я так соображаю, что подпишусь.

— Конкретно? — поинтересовался самый недоверчивый, тот что с помойки.

— А хотя бы и конкретно.

— А ты что, отец, нас по одному будешь туда сплавлять?

— До определенного места вы будете следовать группой.

— А что будет в определенном месте?

— Это вы будете обсуждать с теми, кто вас там встретит.

— Со специалистами?

— Именно так.

Еще минуты две вялого перетрепа меж разнокалиберными стульями, в результате которого все они оказались в состоянии принятого решения ехать. Произошло это настолько для них незаметно, что когда они это осознали, то прониклись особого рода уважением к своему немногословному круглолицему гостю.

— Значит, так, никаких фамильярностей, называть меня не дед, не дедок и даже не отцом. Называть меня по имени отчеству. Все мои приказы выполнять беспрекословно, иначе будете немедленно отправлены обратно, за этот стол.

Все посмотрели на стол и очень остро ощутили, что не хотели бы провести за ним остаток жизни: окурки, трепанированные консервные банки, лужа портвейна. Не смея уже сомневаться по–существу вопроса, пластмассовый задал задал косвенно оппозиционный вопрос.

— А почему это место так странно называется «Замок уродов»? Может, из нас там тоже что–нибудь…

— А сейчас вы кто? Вот я и собираюсь отвести вас на истинное место обитания. Туда, где вам будет хорошо. Хоть это вам понятно? Да, чуть не забыл.

Он достал из кармана плоскую белую коробочку и вытряхнул на ладонь несколько продолговатых голубых пилюль.

— Примите сейчас каждый по одной. И до встречи.

Очнулся в кровати в полулежачем положении. Ноги, руки, спина — все болело. Но боль была сглаженной, просматривалась как пейзаж сквозь затуманенное стекло.

В комнате (не моей квартиры) четыре человека в черной униформе с направленными на меня автоматами фантастического вида. На лицах маски.

Я похлопал веками — может, все–таки мираж? Нет, черные были реальны. И комната с белыми стенами без окон тоже реальна.

— Что вам надо? — спросил я, чтобы прервать молчание. Спросил, хотя был уверен, что никто из этой четверки мне не ответит. Ответ прозвучал сверху. Вернее, не ответ, а вопрос.

— Проснулся?

Я попытался запрокинуть голову, что определить источник звука, но нарастающая боль отсоветовала мне это делать.

— Не нужно шевелиться. Через пару дней вам станет намного легче. Через неделю–полторы вы сможете ходить.

Голос был знакомый, чуть скрипучий, как будто в горле у говорящего застряла крохотная колючка.

— Что вам надо?.. От меня.

— Во–первых, познакомиться. Меня зовут Роберт Игоревич. По профессии билетер.

— Это я по профессии билетер. Зовут меня…

— Гунчиков Александр Борисович, не так ли?

Я промолчал.

— Молчите? Значит не догадываетесь, что никакой вы не Александр Борисович, и никакой не билетер.

Преодолевая болевые ощущения в грудной клетке, я вздохнул.

— Откуда вы знаете?

— Да знаем, знаем, мы многое о вас знаем.

Кто это «мы», и что это обо мне можно <МI>такое знать, подумалось мне с тоскливым любопытством.

— Может, и мне что–нибудь расскажете?

Наверху молчали.

Автоматы смотрели на меня, не отрываясь.

— Эй, — позвал я, — Роберт Игоревич, — и снова попытался запрокинуть голову, но из заслоняющего боль тумана высунулась плеть и стегнула меня по позвоночнику.

Внезапно прямо передо мною открылась дверь, и в проеме я увидел невысокого лысеющего мужчину лет пятидесяти. Одной рукой он держался за круглый подбородок, другой опирался о железный косяк двери. У него был вид человека, собирающегося принять серьезное и опасное решение. Например, войти в клетку к тигру. И тигра этот — я. Какой уж там Александр Борисович, а кто–то опасный.

Автоматчики по сигналу вошедшего явно приготовились стрелять по мне. Я так остро это почувствовал, что невольно подобрался, постарался уменьшиться в размерах. Боль, донимавшая меня исчезла, временно прекратила вражду со мной, как это делает нормальная внутренняя оппозиция при появлении внешнего врага.