Лоран Графф - Один из нас. Вояж, вояж

Ее никогда не хватает на весь день. Вернувшись с обеда, приканчиваешь ее залпом: вот и все, и хватит об этом.

Пятнадцать минут первого. Пятнадцать минут, как перестал работать. Болтаешь о пустяках, сидя на краешке стола, поглядываешь на часы, держа в руках бумаги, чтобы любому было очевидно, что тебя как раз оторвали от дел. В суть разговора особо не вникаешь, машинально киваешь, удивленно вскидываешь брови. Посматриваешь по сторонам. Время замерло. Вдруг удивляешься: «О, уже половина первого! Пообедаем вместе?» На самом деле, сейчас двадцать пять минут и ты каждый день обедаешь за одним и тем же столом с одними и теми же людьми. Берешь пиджак, общий сбор в коридоре.

Столовая недалеко, все идут пешком, чтобы нагулять аппетит. По дороге разговор становится непринужденным, приятельским, и ты расщедриваешься на улыбку. Ты с приятелями — в столовую никогда не ходят по одному, к одиночкам относятся настороженно. Свежий воздух раскрепощает, переходишь к более откровенным темам, как в школе на переменке. У Франсуазы фигурка ничего, а Кристин не робкого десятка; говорят, у Даниэля с Элен… а ты с женой, когда в последний раз? — этот вопрос остается без ответа, к чему врать, когда каждый и сам знает правду, плюс-минус несколько дней.

Выбрать поднос. Обязательно продемонстрировать свою щепетильность. Тот, что сверху, мокрый. Тебе это не по нраву. Нужно сразу показать свою разборчивость. По-хорошему, чувствовать себя спокойно можно только с одноразовым столовым набором: поднос плюс приборы, и все в целлофане. Боязнь микробов, инородных тел. Берешь другой, из середины стопки. Пусть и с пятном от яичного желтка, сойдет, к тому же сзади торопят. Теперь приборы, разложенные в лотке из нержавейки по родам: вилки с кривыми зубцами, тупые ножи, гнутые чайные ложки. Сначала вытаскиваешь несколько наугад, потом проводишь тщательный отбор, откладывая плохо промытые, слишком изуродованные, предпочитая тем, что сверху, те, которые лежат снизу. Наконец ты вооружен. Синим фломастером на белой доске написаны блюда дня. «Говядина по-бургундски» или «курица с картошкой фри». Никаких церемоний и витиеватых фраз под приторным соусом, столовая она и есть столовая. Размышляешь над меню, выбирая по степени риска: коровье бешенство или курица, вскормленная гормонами — прикидываешь, что лучше. В любом случае будет невкусно. А если и вкусно, то все равно не избавиться от привкуса черных рук повара-сенегальца или от запаха пота того индийца, которого ты краем глаза заметил, проходя мимо кухни, — нет-нет, ты не расист, но все же лучше когда к пище прикасаются белыми руками, и хорошо бы в перчатках. Есть и другой вариант — взять две закуски.

«Яйцо под майонезом» и «курица с картошкой фри». У официанта в руках черпак, он ждет, за спиной поторапливают, прослыть чересчур привередливым не хочется, да и потом картошка — по крайней мере, знаешь, чего ждать, к тому же выглядит не слишком жирной. Сам бы взял другую ножку, ту, что сбоку, — она кажется тебе более подобающей, если так можно сказать, — но все же говоришь «спасибо». Разглядываешь тарелку на подносе: курица под ворохом палочек картошки фри, наваленных словно для игры в бирюльки, но есть все-таки охота. Медленно и покорно, друг за другом и поднос к подносу, очередь продвигается вперед. Хлеб лежит в огромной корзине, нарезанный косыми кусками, рядом щипцы для него. Потом напитки. Ты во Франции, обычай требует за обедом выпить вина, это необходимость, который ты подчиняешься безропотно, как настоящий патриот.

На выбор — бутылочка двести пятьдесят миллилитров или кувшинчик. Берешь герметично закрытую бутылку. Вино из Эро, одиннадцать с половиной градусов, на этикетке гроздь винограда. С закручивающейся крышкой. Бывают такие же литровые, но это уж совсем для нищих. Вино способно унизить. Оно снимает все наносное, сбивает спесь, обнажает, оно как эликсир правды. Как кровь, оно бежит по венам, причиняя тебе боль. Душа тянется к нему. Гримаса при первом глотке возвещает о превращении. Начинает проявляться вся наша подлая натура. И со стороны это выглядит, прямо скажем, не слишком привлекательно: в столовой перед подносом с тарелками, сидит мужик, и, не отрываясь от еды, криво улыбается идиотским шуткам соседей, а самого того и гляди стошнит.

Рабочий день окончен. Не то чтобы у тебя было обостренное чувство долга, но все же возникает ощущение, будто что-то сделал. Что именно, толком не скажешь, но сумма мелких действий, выполненных одно за другим, порождает легкое ощущение усталости. Уработался, хотя вроде и не работал.

Наконец ты один. На самом деле утомляет вся эта комедия под названием «общественная жизнь». Справляться со своей ролью, выполнять свои обязанности, знать свои слова и свое место. Играть хорошо, не фальшивить, не позволять себе вольностей. Прикидываться. Обходить острые углы, не обращать внимания, молчать. В общем, когда покидаешь сцену, хочется покоя и отдыха. Стоишь в сторонке, ждешь автобуса, одолевает мизантропия, выдают глаза. Входишь в салон, стоишь, вцепившись в поручень, как воин с алебардой в руках на страже своей крепости. Или, усевшись, напряженно смотришь в окно. Возводишь вокруг себя стену, отгораживаясь от всех, замыкаешься в себе. Сжигаешь все мосты и отвергаешь все соломинки. Каждый посторонний — захватчик.

В ожидании электрички заходишь в кафе, садишься за столик. По вечерам ты выбираешь какое-нибудь малюсенькое заведение, где и хозяева, и посетители арабы, чтобы тебе никто не докучал. Ты здесь единственный белый, и тебя уважают за храбрость. Завсегдатаи переговариваются по-арабски и милостиво не обращают внимания на зашедшего чужака. Играют в домино, стучат костяшками. На стене висят старая афиша, сообщающая о гастролях певца-бербера, и что-то вроде мусульманской колбасы. Заведение размером с кухню. Хозяин приносит тебе кофе не спрашивая. Он знает. Сгребает со стола мелочь, которую ты уже приготовил.

Ты здесь проездом, человек из ниоткуда, и, боже правый, как же это прекрасно! Из кассетника за стойкой бара льется музыка в стиле «рай», она уносит далеко от земли, так, что пол уходит из-под ног. Забываешь о своей национальности, выбираешь неизведанное. Ты на островке чужой жизни, соприкасаешься с инородной культурой. Это тихая гавань, где каждый вечер ты бросаешь свой якорь. И жизнь снаружи кажется древним затонувшим материком.

Растягиваешь минуты удовольствия. Помешиваешь кофе против часовой стрелки. В этот водоворот постепенно затягивает твою руку, твое тело и в конце концов твой разум. Ты забываешься, погружаешься в себя. За кофе бремя времени не давит.

Но нужно садиться в электричку и ехать домой. Снова погрузиться в поток обыденности. И так уже слишком задержался на берегу. Встаешь неохотно, как ученик, которого вызывают к доске. Чтобы написать рассказ о своей жизни: дневник среднестатистического французского клерка с женой и двумя детьми.

Переступив порог кафе, с трудом сохраняешь равновесие. Ноги подкашиваются, голова кружится, морская болезнь.

Вернувшись домой, разуваешься у порога. Женщина, на которой женился, готовит в кухне ужин. Дети, которых она родила, в своей комнате. Убираешь ботинки в шкаф для обуви. Снимаешь куртку и вешаешь на плечики. Каждой вещи — свое место.

Нельзя сказать, что не рад вернуться домой. На какое-то время даже возникает ощущение, граничащее с эйфорией, ждешь, что, как в кино, дети выскочат из своей комнаты с криком «Папа!» и радостная супруга, снимая на ходу фартук, подойдет и одарит долгожданного мужа нежным и душистым поцелуем. Тогда все было бы иначе. В порыве безумного оптимизма с надеждой бросаешь «Привет», словно командуешь «Мотор!», так хочется в это верить. Но здесь вам не кино, а самая что ни на есть настоящая жизнь, в самом гротескном своем проявлении, та самая жизнь, которой ты когда-то так клялся избежать, да и до сих пор от нее открещиваешься: нет-нет, только не ты, кто угодно, те, другие, но никак не ты. Вернувшийся муж зашел на кухню поцеловать жену, которая почти машинально позволяет чмокнуть себя в уголок губ, через несколько лет, как это ни ужасно, ты уже будешь целовать ее только в щеку. Папа зашел в детскую поздороваться с детьми, целует их, словно извиняется, едва удостаивается ответа — вот и все нежности. Обманутый в своих ожиданиях, не желая довольствоваться простым подаянием, отец пытается выйти из ситуации победителем. «И чем вы тут занимаетесь?» Но тут же обреченно понимает, что ответ его не интересует. «Что ж, ладно, тогда я пойду». Идет и усаживается в кресло в гостиной. На свое место.

Не думал, что жизнь примет такой оборот. Не хотел верить в неизбежность, хотя бесчисленные доказательства тому всегда были перед глазами. Воображал, что удастся стать исключением из правил. Впрочем, все начиналось хорошо. Конечно, идиллическую картину омрачали некоторые огрехи, незначительные, как тебе казалось, детали, однако стоило лишь правильно все организовать, и, что бы там ни происходило, никакие сомнения в собственных убеждениях не закрадывались. До поры до времени. Но постепенно эти детали приобретали все большее значение, а огрехи начали больно ранить. И теперь, сидя в своем кресле, ты смотришь на свою жизнь как на огромную помойку, насквозь пропитанную раздражением и отвращением.