Александр Мелихов - Настоящий мужчина

Витька стаскивает с ручонки Иридия Викторовича позорную вязаную варежку в цветочках: «Смотри, у тебя ямочки на костяшках, а должны быть во какие!» Иридий Викторович безнадежно (нельзя завидовать недостижимому) смотрит на костляво-ухватистую багровую лапку – и потом класса этак до пятого старается прятать под парту свои прелестные ручонки с ямочками, безнадежно провожая взглядом руки жилистые, в цыпках, в зеленке – словом, такие, какие должны быть . А Витька тем временем без церемоний запускает ему свою обезьянью лапку в штаны и, удостоверившись в своей правоте, злобно хохочет: «Так я и знал – в чулках!» Иридий Викторович уже и не горит от стыда – не может гореть пепел, но долго еще и невыносимо страдает от этих сгубивших его молодость чулок, пристегиваемых к лифчику (даже на резинках ему их носить не дозволялось!), – как будто только кровообращение у него есть, а души нету. Когда класс шел на рентген, Иридий Викторович, леденея, всегда ухитрялся незаметно стащить с себя гадский лифчик и, скомкав, запихать его в самую темную щель. А потом еще нужно незаметно вытащить...

«Чулки... Как баба!» – хохочет ему в лицо Витька, заполнивший весь мир. Бабами он называет девочек, начиная с грудного возраста, а настоящие бабы – это «техи» или «теханы».

«А у меня – смотри!» – он горделиво достает из широких подвернутых штанин недосягаемо лиловую голую ногу. «Давай сейчас встанем здесь и будем всю ночь стоять – спорим, тебя будут искать, а меня нет!» – добивает он и без того убитого Иридия Викторовича. А что тут скажешь – конечно, будут. Даже сейчас страшно подумать, что делается дома, пока он тут... Хорошо еще, что думать он сейчас не в силах.

Наконец Иридий Викторович кажется Витьке достаточно добитым, и он, сменяя презрительное негодование на брезгливую милость, принимается растолковывать Иридию Викторовичу, что означает плохое слово на букву «е». Все это необыкновенно тоскливо: у баб чего-то там нету , и почему-то Иридию Викторовичу должно быть до этого какое-то дело. Потом какая-то неведомая «она» для чего-то ложится, ты что-то куда-то ей зачем-то должен...

С большим подъемом Иридий Викторович ознакомился бы с инструкцией по ремонту швейных машинок. Но одна подробность почему-то привлекла его внимание: после всех многосложных и нелепых манипуляций через девять месяцев – в этой цифре Иридий Викторович навеки уловил нечто грязно-подхихикивающее – оттуда же вылазит ребенок. Как ни мал и прост был Иридий Викторович, он уже знал, что ребенок – это что-то очень миленькое и чистенькое, а здесь, после этих похабных девяти месяцев, ребенок тоже становился существом грязным, уличающим кого-то в чем-то постыдном.

И Иридий Викторович под сгустившейся зимней тьмой еще целую вечность брел за энергичным, словно преследующим кого-то Витькой, безнадежно упрашивая: ну давай – и бесхитростно повторял плохое слово на букву «е».

«Тебе уже сто раз объясняли – без бабы нельзя», – изумлялся его бестолковости Витька, но что-то заставляло Иридия Викторовича через некоторое время снова повторять свою просьбу: при всей многосложной нудности описанной процедуры что-то заставляло Иридия Викторовича так ужасно выражаться, только он еще не знал, что выражается.

Узнал он это лишь тогда, когда на мамином лице вспыхнуло непритворное (тут он никогда не ошибался!) отвращение и гнев – и Иридий Викторович в отчаянии понял, что теперь он для мамы погиб навеки.

Правда, его кошмарное отсутствие после этого громового слова было немедленно забыто. Но лучше бы уж его нашлепали – только без отвращения. Девять месяцев оказались невообразимо более грязной цифрой, чем он предчувствовал.

Невзирая на явную туповатость своего ученика, Витька во время своих внезапных возникновений не уставал приобщать Иридия Викторовича к самым сладким таинствам любви. И, может быть, рано или поздно все заскользило бы как по маслу, если бы можно было слушаться кого-то одного . А то, если в одно ухо тебе захлебываются: кайф, кайф! – а в другое: гадость, гадость...

Эпизод одиннадцатый. Лето. Оба участника заметно постарше. Иридий Викторович держится побойчей – пытается иной раз даже осторожненько выразиться, правда, на буквы самые невинные – на «гэ», на «жэ» (словом, относящиеся к желудочно-кишечным и мочевыводящим, но не к половым отправлениям – на Механке эти буквы вообще считаются вполне легальными ), а уж Витька выражается на все буквы сразу – и на «хэ», и на «пэ», а что касается буквы «е», то на свете, кажется, нет ничего, что с нее не начиналось бы. Фрейд был бы изумлен, обнаружив в Октябрьском столь ортодоксального своего последователя. В данную минуту Витька повествует о злободневнейшей политической новости – антисоциалистических венгерских событиях. Оттуда только что вернулся Колян, друг Толяна – старшего Витькиного братана. Самым ярким, а точнее – единственным впечатлением освободителя Венгрии было следующее: венгерка, как русского солдата увидит, сразу снимает штаны и ложится. Словом – весело.

Иридий Викторович внезапно и очень глубоко икает. Витька настораживает ноздри: «Беляши ел?» (ничего от него не скрыть!) – и расслабляется: «Хорошо бы сейчас штук шесть...» Они приближаются к прудику, который, как все в Октябрьском, служит заводу (а завод служит Управлению). Надо ли говорить, что купаться в этом пруду (а другого в Октябрьском нет) Иридию Викторовичу строжайше запрещено, – но этого-то, в отличие от многого другого, ему и не хочется: мазут плавает целыми полями, а вдоль берега возлежит кольцом, как насытившийся удав; жирная, полуметровая тина на дне нашпигована всякой заводской всячиной – шестеренками, колесиками и черт еще знает чем, да еще подгулявшие парни по вечерам кидают туда пустые консервные банки и специально для этого разбитые бутылки (когда ни пройдешь мимо, какой-то пацан обязательно сидит на берегу и в окружении любопытствующих выдавливает из распоротой ноги кровь с грязью – а остальные продолжают весело барахтаться). Витька, который торчит в пруду безвылазно, а при нужде отправляет туда и нужду, рассказывает, что в котлован (так его именуют на Механке) бросают также дохлых кошек, и он сам лично бросил туда не менее восьми штук.

На бережке действительно затянуто мазутом нечто, напоминающее трупик кошки, разбросаны какие-то зловещие ржавые каракатицы – бракованная продукция завода (ни одна душа на Механке не знает, ни для чего она предназначена, ни чем она отличается от небракованной; Витька же всякую неизвестную деталь называет сиксилятором). На противоположной стороне, присевши на корточки, какая-то женщина тяжко ухает по воде ватными штанами, которым мазут, по-видимому, не страшен. Витька окликает ее: «Тетка, п... видно». Иридий Викторович вздрагивает, но, прежде чем потупиться, успевает бросить проницательный взгляд – увы, Витька солгал. Тетка поднимает голову и спокойно отвечает: «Ты из п... вышел – в п... и смотришь». И продолжает ухать дальше, вызывая мазутные цунами.

Купаться сразу не удается – в котловане есть только одно место – метра три на три, – где им по грудь, и каждый раз приходится подолгу отыскивать его заново, погружаясь в опасную вонючую тину по колено, а в воду только по... О такой глубине Витька выражается на букву «я». Внезапно Витька цепенеет, словно прислушивается к чему-то с дураковатой тревогой. Иридий Викторович застывает вместе с ним. Через полминуты Витька оживает, и по лицу его расплывается блаженство: «Воду погрел. Надо же постять», – это не слишком хорошее слово в Витькиной семье произносят необычно, хотя и громогласно. Но блаженство быстро сменяется опасливой радостью, и Витька погружается опасливо предвкушающей физиономией в подогретую им воду, и клубы грязи вокруг него начинают расходиться с утроенной силой. Восстает из грязи он с находкой – к ловцу и зверь: он торжествующе поднимает над головой резиновый мешочек, вялый и бледный, как картофельный росток.

Прежде всего Витька хочет показать его тетке, но та уже свое отхлопала, и он, кое-как вытряхнув воду, с восторгом надувает мешочек, превращая его в тусклый полуметровый палец (грязные капли бегут по внутренним стенкам, внушая на будущее Иридию Викторовичу, что истинное содержание таких мешочков – это грязь), а во время передышек, губами, оторвавшимися от бескровного устьица, разъясняет Иридию Викторовичу, как называется этот предмет. Витька называет его звонким нерусским словом на букву «гэ», но Иридию Викторовичу слово это знакомо: он давно видел, как большие мальчишки запускали в небеса подобные пальцы, для шику насыпав туда .сухого гороха (пальцы, правда, никогда не взлетали), и называли их именно этим словом. Наивный Иридий Викторович тогда же попросил у мамы купить ему такую же штуковину на букву «гэ» и в очередной раз был повергнут в ужас маминым гневом и отвращением: «Как тебе не стыдно!» Да стыдно же ему, стыдно – он только никак не может научиться испытывать стыд заранее, когда еще не знает, что его положено испытывать.