Всеволод Фабричный - Самоед

Нынешняя жизнь Максимова не представляла для него никакую цену. Он жил с женой–филиппинкой (кстати гораздо моложе его) и тещей. Тещу он ненавидел и боялся до сердечной колики. Жене врал что работает до пяти (мы работали до четырех) и таким образом пять раз в неделю выигрывал час свободного времени. Этот час Максимов тратил на скоростное заглатывание пива в местном баре. Затем он со всех ног несся домой и когда жена приходила с работы (она работала в аптеке) — Максимов с невозмутимым видом попивал слабое пиво из домашнего холодильника, которое было разрешено ему в строго определенных количествах. Жена его не имела того обонятельного дара, который позволяет некоторым женщинам точно знать количество алкоголя выпитое непослушными супругами и поэтому она была уверена, что старик только что пришел с тяжелой работы и имеет полное право хряпнуть баночку–другую.

Кроме жены и тещи в их дом часто хаживали филиппинские родственники. Максимов находился в вечном подозрении, что родственники, говоря на своем непонятном наречии — совещаются как бы его ночью прибить.

С самого первого дня нашей встречи — мы вместе ходили на автобусную остановку. Дважды в день — с работы и на работу. Это получилось спонтанно и натурально. Утром он встречал меня около станции, улыбался и что интересно: первая фраза сказанная им всегда была более менее внятной — будто бы все утро он изо всех сил тренировался говорить на земном языке. К сожалению вторая фраза уже звучала по–марсиански и мне приходилось переспрашивать.

Была альтернатива не подъезжать на автобусе, а ходить к наземному метро пешком, через длинную заброшенную аллею, которую пересекала узкая, грязная речка. Максимов отказывался от таково маршрута домой потому что несколько лет назад видел там совершенно голого человека, который, раскинув руки, молча стоял в кустах.

В этой неблагополучной аллее, в зарослях, я часто видел палатки в которых жили бездомные. Как–то возвращаясь с работы я наткнулся на обглоданную грудную клетку довольно больших размеров. Я понятия не имею кто бы это мог быть… Максимов тогда уже не работал на складе и я думаю, что если бы я рассказал ему об этой странной находке — его негативное мнение об аллее укрепилось бы уже окончательно.

Он был эрудирован. Любил телепередачи про войну и апокалипсис. Рассуждал о Судном Дне и Втором Пришествии. В первый мой день он подшутил надо мной — заговорщически сообщив мне, что на нашей макаронной фабрике существует давняя традиция: когда новый работник получает свою первую зарплату — все ему хлопают, отрезают кусочек торта, дают пригубить вина и затем в качестве финального презента — секретарша, спустив трусы, садится ему на лицо.

Максимов потихоньку сдавал. На моих глазах — развалины превращались в окончательные руины. Было очевидно, что атомы старика держатся на соплях и он скоро рухнет. В свой предпоследний день работы он, не выдержав враждебной атмосферы маленькой складской столовой, приковылял ко мне на улицу, где я в перерывах курил возле мусорного бака. Он стоял надо мной накренившись как старый, сухой кактус с подгнившими корнями и говорил какую–то чушь о том, что если долго лежать дома на своей кровати и смотреть в одну точку — то непременно увидишь чье–то лицо.

По пути домой в тот день я спросил его как он себя чувствует после стольких лет рабской, унылой службы на складе. Он ответил, что хочет покончить жизнь самоубийством, но этого не сделает.

В последний день ему стало плохо уже через пять минут после того, как он начал работать. Лицо его почернело и он вынужден был держаться за стену чтобы не упасть. Он ушел домой не попрощавшись. Люди сплетничали и болтали и том, что жена Максимова купила ему путевку на Гавайи и, что там он пьет и развратничает как престарелый Сатир. На самом же деле через несколько дней после ухода Максимов впал в кому и находился в ее железной хватке две недели.

Он выжил. Есть люди, которых невозможно уничтожить. Смерть не смогла утащить старика несмотря на все свои старания. У него отказали почки и вообще почти все важные органы, ему делали трепанацию, у него был инсульт. Также что–то случилось с кишками: если я правильно понял одну из кишок ему зачем–то зашили в ногу. Питание через нос, аппарат искусственного дыхания, гибкий червь катетера настойчиво пронзающий никому уже не интересный пенис — все пережил Максимов. И возможно переживет более невыносимые вещи, если таковые имеются.

Через два месяца он пришел на склад с двумя палочками в сопровождении печальной и вежливой супруги похожей на добрую жабу. Пугающе похудевший — он без остановки говорил, рассказывал, торопился, пожимал руки. И что самое страшное — он все еще думал об этом проклятом макаронном складе и даже поведал нам, что когда, оправившись от комы, лежал в больничной палате — то изобрел новый способ разгружать грузовики и не уставать…. (тут его жена грустно усмехнулась и извиняющись сказала — «он у нас теперь изобретатель…»)

Рабочее место, которое в конечном счете истрепало его как кусок газеты и выело всю его жизнерадостность — засело в мозгах Максимова прочной, стальной занозой. И занозу эту не вытащишь ни пинцетами хобби, ни здравым умом.

Еще интересный факт: (он рассказал это не мне, а кому–то другому) — когда он лежал в реанимации и уже более менее оклемался от скальпелей и зажимов — ему то ли привиделось, то ли приснилось, что я лежу в одной с ним палате, на соседней койке. Голый. А на третьей кровати — рок–н–ролльный герой Бади Холли с своих массивных очках.

Максимов, Максимов…Колченогий ветеран макарон и оливкового масла…Я боюсь стать таким, как ты. Ведь это так просто… Я боюсь десятицентовой прибавки к зарплате после пяти лет просьб, боюсь, что когда–то у меня также как и у тебя распухнет палец и я не смогу снять с него обручальное кольцо. Какой–то молодой человек будет поливать мне его маслом из пластиковой бутылки и станет шутить насчет книги Толкиена. Боюсь видеть одни и те же складские стены много–много лет и сознавать, что эти стены — мой предел. Боюсь ехать с работы и постоянно думать о том, что если на дороге будет пробка и автобус станет медленно продвигаться — я в конечном счете не выдержу, обмочусь и проделаю свою дальнейшую одиссею домой в черных, мокрых шортах чуть пониже бледных, венозных колен.

Бывают люди, которые не созданы для общества этой планеты. И для любой другой тоже. Их не принимают ни под каким видом. Они всегда кого–нибудь раздражают: на чужбине, в родном городе, в отпуске, даже на Луне. В конечном счете вся Галактика становится слегка раздраженной, но деваться некуда и обоим партиям необходимо продолжать существование.

Пещерный Человек (он же Роберт) имел колоссальный набор привычек и манер поведения, которые отталкивали людей, злили их, вызывали чувство презрения и враждебности. Пещерному Человеку не надо было одеваться в красное чтобы провоцировать рогатый скот сотрудников и незнакомых людей на улице на (чаще всего словесное) нападение. Он сам был сплошной красной материей. Возможно люди видели его как–то по–другому… Вероятно он казался им живой массой радиоактивных отходов, сброшенных злодеями для ухудшения среднего уровня жизни и увядания редких растений, или может быть проще: его рожа моментально вызывала у людей антипатию.

У Пещерного Человека была, надо сказать, интересная и завидная черта. Он точнейше улавливал что именно в данный момент бесит человека и умел за считанные секунды взбесить его уже окончательно оставаясь при этом исключительного дружелюбным. Гениально было то, что это делалось не нарочно, а совершенно искренне. Это происходило подсознательно. Такой талант встречаешь довольно редко: естественное и натурально умение злить людей без единого слова (и дела) наперекор, без проявления какой–либо агрессии.

«Пещернику» естественно обрыдла такая нелегкая жизнь, но он не мог и не хотел принять самое важное лекарство: держать язык за зубами. Если бы он говорил чуть–чуть меньше — возможно люди бы приняли его и может быть даже слегка обласкали. Роберт же пошел по правильному, но весьма нелегкому пути: он послал людей и их возможные ласки в глубочайшую задницу и оставался верен своему изначальному характеру. В этом я ему завидую. Конечно возможно он и не сознавал своего непосредственного пофигизма и от всего сердца желал любви и дружбы…. Я не знаю. Вряд ли. Вся его сущность неизбежно наводила на мысли о слабоумии, но слабоумным он не был.

Я работал с ним около шести месяцев на складе мыла, шампуни, зубной пасты, гомеопатических лекарств и травяных настоек.

Самый яркий момент нашего сотрудничества вспыхивает и вываливается из вместительной матки памяти в июле, на краю тропинки в парке, среди зудящих комаров, солнечных пятен на штанах, посвистывания летних птиц и слабо–оргазмической мысли в голове, что обеденный перерыв только начался. Сволочная работа оттягивается на полчаса, которые можно как мешок набить бутербродами, полупьяным разговором и лихой, но неосуществимой идеей, что можно вообще не вернуться назад в ежедневный, треклятый склад шампуни и просидеть тут часа полтора.