Дмитрий Вачедин - Расписание

Уже издалека было видно, что у того самого расписания стоит человек в зеленой рубашке, но не успел я подойти к нему, как он сам направился мне навстречу. Когда он проходил мимо, на секунду наши взгляды встретились, и я понял, что он знает, что посвящен в тайну, и он понял то же самое про меня. Я остановился, оглянулся и увидел, как он, не замедляя шага и не оборачиваясь, поднимает вверх сжатую в кулак руку. Я зачем-то помахал в ответ — он меня не видел. Скоро я о нем забыл. Передо мной раскинулась желтая пустыня расписания, и я принялся искать на ней свои следы, чтобы еще раз убедиться, что мне это не приснилось, что есть доска человеческих судеб и что я умру через одиннадцать лет. Маршрут был прежним — от Тарасовки до Бад Брейзига. Каким же он мог быть еще?

Уже через пять минут рядом со мной оказался довольно молодой человек в деловом костюме с портфелем. Он с полминуты посмотрел на расписание, пошмыгал носом, сказал «опаздывает» и повернул голову туда, где скоро должен был — железным стеблем из горошины — вырасти его поезд. Я заглянул в то место на расписании, куда он смотрел, и спросил:

— Извините, вы ведь родились в Бонне в 1971-м?

Он не ожидал этого вопроса, а я говорю с акцентом, поэтому фразу пришлось повторить. Но когда он меня понял, то ответил:

— Да. Откуда вы знаете?

Я чувствовал себя очень глупо, но все же тыкнул пальцем в расписание и сказал, что это написано здесь. Вот здесь. Он смотрел не на желтый лист, а на меня, кажется, он начал меня опасаться, может быть, боялся, что я брошусь на него. Я продолжал водить пальцем по его расписанию. Выходило, что он всю жизнь прожил в Бонне, но скоро переедет в Кельн.

— Здесь написано, Бонн 19.71, ведь не бывает такого времени, значит, это ваш год рождения.

— Это опечатка. Есть поезд на 19.21, — он старался тщательно выговаривать слова, как будто говорил с ребенком.

Я еще раз посмотрел на расписание и увидел, что он умрет через пять лет. Я покраснел и принялся извиняться, после чего обогнул щит с расписанием, чтобы он не видел моего лица. Это было нелепо, чудовищно нелепо, особенно посреди разговора, но я почувствовал, как по моей щеке скатывается слеза. Расписание расплылось громадным желтым пятном, видимо, я издал какой-то звук, потому что он крикнул:

— Я могу вам помочь?

— Нет. Я прошу вас меня извинить, — попробовал я произнести, после чего достал носовой платок и высморкался.

— Может быть, хотите вместе посмотреть расписание? Это действительно интересное совпадение.

— Нет, нет. Это ошибка. Извините.

Подошел поезд, я почти не видел его, спрятавшись за своим укрытием. Поезд проглотил парня в пиджаке, зато выплюнул других, невидимых людей.

— Дерьмо, — произнес кто-то за щитом. — Столько еще шагать до выхода.

И они потащили к выходу свои чемоданы, на расписание никто не смотрел. Да и зачем им было? Ведь они уже приехали.

Я остался один, стоял и плакал, потому что внезапно понял, что ничего не будет. Ничего у нас не получится. Тебе осталось жить от силы пару лет, у тебя рак, а после твоей смерти я уеду один в этот Бад Брейзиг и закопаюсь глубоко в какую-нибудь темную нору. Сначала будет спасать работа, потом меня уволят, и я неделями не буду выходить из дома, опущусь, перестану мыться и бриться, буду пить по русскому обычаю, от Джойса перейду к сборникам анекдотов, а когда я умру — в 2020 году, — дом придется долго отмывать от моего запаха, как место, в котором жило жирное и гадкое насекомое. Зачем я себя обманываю. Я уже никогда ничего не напишу.

Зазвонил мобильный. Конечно, это была ты, но говорить с тобой я сейчас не мог, пойми меня, родная. Не мог я и ехать домой.

Выйдя из оцепенения, я позвонил Сергею. Он подъехал на своей «Субару» космической расцветки, и мы поехали в Кельн, в бар, в котором звучало что-то похожее на музыку моей молодости — когда я закрывал глаза, то видел цветы. Сергей говорил об этой музыке, употребляя слова «лаундж» и «фьюжн», мы пили коктейли, и вокруг было много молодых людей. Я казался им стариком — того типа, на которого не хочешь быть похожим в старости. Да, я находился в «крутом» месте, но не был «крутым» и не одевался, как «крутой». В Германии я располнел, у меня слишком аккуратная и хорошо выглаженная одежда пастельных тонов, я не ношу джинсов, а когда-то они у меня были, настоящий клеш. Наконец, я русский. Знаете ли, довольно скучно быть русским в Германии.

— Я из поколения бунтарей, — сказал я Сергею, чтобы что-то сказать. Мне здесь нравилось. — Лично я, конечно, не был бунтарем — может, самую малость. Хватало и без меня. Ну а вы должны быть нашей противоположностью, поэтому вы слушаете легкую музыку, пьете коктейли и не ходите на демонстрации. Через двадцать лет снова придут бунтари, и тогда вам не поздоровится.

Кажется, я даже погрозил ему пальцем — мол, гляди у меня.

Через полчаса меня развезло — все это время я пил коктейль за коктейлем, и Сергей начал беспокоиться. Я был его начальником и неплохим стариком. Теперь он наблюдал за моим превращением в свинью. Несколько раз он порывался отвезти меня домой. Напрасно, зал заполонили цветы, они просто появились в какой-то момент, я их чувствовал — как они росли, поднимались и качали бутонами под музыку. Среди них ходили молодые девушки. Мне кажется, я хотел собрать их вместе и повести за собой на вокзал, к расписанию, может быть, я даже трогал их руки, предлагая тотчас же рассказать им их будущее. Почему-то мне казалось очень важным сообщить им, что их ждет впереди. Я был старым, пьяным, толстым иностранцем, правда, перечитавшим за свою жизнь несколько тысяч книг, но было даже что-то забавное в той легкости, с которой эта кожура с меня слезла. Кажется, так же я мог ходить по Тарасовке — от забора к забору и петь песни. Кажется, я вообще никогда не покидал этой Тарасовки. Она живет внутри меня.

Потом я сбежал от Сергея. Мучительно было наблюдать, с каким лицом он смотрит в мою сторону. Распевая мелодию из бара, я пронесся пару сотен метров и свернул на какую-то улицу — тут я решил искать бунтарей. Скоро я их нашел и отдал им почти все свои деньги на их революцию, потом зашел в киоск и купил бутылку водки. Я пил ее из горла, ощущая, как вокруг все становится желтым — я просто прохожу своим маршрутом от Тарасовки к Бад Брейзигу без остановок. Мой поезд почти достиг конечной станции, моя жена смертельно больна, а я неудачник, болтающий языком о том, чего делать не умею и по-настоящему не понимаю. Я жалок. Просто жалок.

Когда я пришел в себя, я был на боннском вокзале, стоял на четвереньках под своим расписанием. Внизу, прямо под его опорой, кто-то положил цветы, я трогал лепестки руками. Кажется, светало. Я услышал какие-то звуки — прямо надо мной, но не обращая на меня никакого внимания, стояла женщина, смотрела на расписание и плакала.

— Вот видишь, — закричал я, или попытался закричать. — Вот видишь, что они с нами делают!

Потом я понял, что кричу по-русски. Но она и так ничего не ответила и ушла, закрывая лицо руками, ушла по направлению к выходу, постепенно уменьшаясь, исчезая на этой бесконечной платформе. Я сел на асфальт, прислонившись к щиту, и закрыл глаза. Через некоторое время меня разбудили люди в форме, и скоро я был уже дома. На работу я в тот день не вышел.

Мы говорили несколько часов, я все рассказал тебе, кажется, я лежал на твоих ладонях и впервые за много недель, с тех пор как мы узнали о твоей болезни, не чувствовал страха. Летний день, большую часть которого я проспал — в своей постели и немного на боннском вокзале — медленно опустился на крыши, впитался в землю. День — это тот же дождь, только очень медленный. А потом ты взяла меня за руку и повела.

— Нет, — попросил я. — Не делай этого. Пожалуйста.

Ты только рассмеялась.

И была недолгая поездка на самом последнем за сегодня поезде, и не было никаких надежд, и шли старые скрипучие часы внутри меня. Ты сидела — ужасно бледная, ужасно смелая и улыбалась, я, отвернувшись от тебя, смотрел в окно. Не надо было ехать. Тошнило и кружилась голова. Но как только мы оказались на боннском вокзале и перешли на ту самую платформу, все вдруг стало ясно. Просто на фоне ночного неба, как простыня растянутого над Бонном, распустился огненный цветок. Да, все было ясно, но мы все равно дошли до конца и хорошо рассмотрели разбитые стекла на полу и горящее расписание.

За нами раздался звон стекол, где-то в другом конце вокзала кто-то разбил еще один щит. Мы обернулись и стали смотреть, как он медленно разгорается там вдали.

— Ну что, ты довольна? — спросил я. — Можно ехать домой?

Ты рассмеялась.

— Поехали.

— Вот только возьмем такси.