Джон Ирвинг - Человек воды

— Как только сможете, — ответил он, ткнув торчащий сосок на смотровом столе, как если бы это была кнопка вызова сестры и анестезиолога, — чтобы принесли полированный скальпель для его хирургических манипуляций. Я представил себе этот инструмент. Утонченная версия Рото-Рутера. Длинная, трубчатая бритва, вроде миниатюрного рта миноги угря.

Доктор Жан Клод Виньерон наблюдал за мной, словно я был картиной, которую он еще не совсем закончил.

— Так, значит, водяной метод? — заключил он.

— Вы, как всегда, попали в десятку, — сказал я просто затем, чтобы польстить ему. — Выбирал ли кто-нибудь из ваших пациентов операцию?

— Только один, — ответил Виньерон. — И я с самого начала знал, что он на нее согласится. Это был практичный, трезвомыслящий ученый. На смотровом столе он единственный с презрением отказался от сиськи.

— Крутой парень! — восхитился я.

— Уверенный в себе парень, — поправил меня Виньерон. Он зажег отвратительную, темную галльскую сигарету и без всякого страха затянулся ею.

Позже, живя по водяному методу, я обдумывал те альтернативы, которые предлагал мне доктор. Я подумал, что была еще одна: французский уролог просто шарлатан, надо было поискать другого, нескольких других… сравнить их заключения…

Моя рука лежала на настоящей груди, когда я позвонил Виньерону, чтобы сообщить ему о пятой альтернативе, которую ему следовало бы предлагать своим пациентам.

— Поразительно! — воскликнул он.

— Только не говорите мне, что так действуют десять из десяти!

— Десять из десяти! — подтвердил он. — Звонят всегда где-то на третий день после осмотра. Вы поспели вовремя.

На моем конце провода повисла тишина. Ее грудь под моей рукой казалась пластиковой. Но лишь в момент молчания, она ожила, как только Виньерон прогудел мне в трубку:

— Дело вовсе не в другом заключении. Не дурачьте самого себя. География вашего мочеполового тракта — это факт. Я мог бы нарисовать вам карту, чтобы…

Я повесил трубку.

— Никогда не любил французов, — сообщил я ей. — Твой гинеколог не мог придумать ничего лучшего, чем порекомендовать мне этого садиста. Знаешь, он ненавидит американцев. Я уверен, именно по этой причине он и прибыл к нам со своим проклятым стеклянным стержнем…

— Паранойя, — произнесла она, ее глаза уже закрылись.

Эта особа не больно-то разговорчива. «Все пустые слова», — говорит она со свойственным ей безразличием. Вместо слов у нее имеется жест, которым она выражает свое отношение: тыльной стороной ладони она поднимает вверх одну грудь. У нее превосходные, полные груди, но они нуждаются в лифчике. Я просто обожаю ее груди; они заставляют меня теряться в догадках, как это пластиковая наживка Виньерона могла произвести на меня такое впечатление. Если бы мне пришлось пройти все заново, я бы отказался от этой резиновой сиськи. Честное слово, отказался бы. Пожалуй, она тоже не нуждалась бы в подобном приспособлении. Она практичная, деловая, уверенная в себе особа с крепким нутром. Предложите ей на выбор четыре варианта лечения, и она выберет операцию. Я это знаю наверняка — я ее спрашивал.

— Разумеется, операцию, — ответила она. — Если что-то можно исправить, то это надо исправить.

— Вода не так уж и плохо, — возразил я. — Мне нравится вода. Этот способ мне на пользу во многих отношениях. К тому же у меня более сильная эрекция. Ты заметила?

Она подняла тыльной частью ладони вверх одну грудь. Я и в самом деле от них без ума.

Ее зовут Тюльпен. По-немецки это значит «тюльпан», но ее родители не знали ни того, что это имя немецкое, ни того, что оно означает, когда называли так свою дочь. Родители ее были поляками. Они спокойно умерли в Нью-Йорке, но Тюльпен родилась в госпитале Королевских воздушных сил, в одном из пригородов Лондона во время налета. Там была очень симпатичная медсестра, которую звали Тюльпен. Они полюбили эту сестру, они хотели забыть о Польше. Они думали, что она шведка. Никто не догадывался, что значит «Тюльпен», пока Тюльпен не начала изучать немецкий в старших классах школы в Бруклине. Она пришла домой и сообщила об этом своим родителям, которые были страшно удивлены; но это не стало причиной их смерти или чего-то в этом роде; это был просто факт. Все это не имеет значения — это просто факты. Но именно в таких случаях Тюльпен и открывает рот: когда речь идет о фактах. А ведь их не так уж и много.

Следуя ее примеру, я начну с факта: мой мочеиспускательный канал представляет собой узкий, извилистый путь.

Факты — это правда. Тюльпен особа до невозможного правдивая. Я не такой правдивый. На самом деле я довольно большой лгун. Люди, которые хорошо меня знают, склонны все меньше и меньше верить мне. Они склонны думать, будто я все время вру. Но сейчас я говорю правду! Запомните: вы меня не знаете.

Когда я говорю о чем-то подобном, Тюльпен поднимает тыльной стороной ладони одну грудь.

Что, черт возьми, у нас общего? Я буду придерживаться фактов. Имена — это факты. У Тюльпен и у меня имеется кое-что общее: нам обоим безразличны наши имена. Ей имя дали по ошибке, на что ей глубоко наплевать. У меня их несколько; и, как и у нее, все они совершенно случайные. Мои отец и мать назвали меня Фредом, и их, как мне кажется, ни капли не беспокоило, что никто больше не называл меня так. Бигги звала меня Богус[1]. Это прозвище выдумал мой старинный и самый близкий друг, Коут, который наградил меня им, когда впервые уличил во лжи. Прозвище прилипло. Большинство моих друзей называли меня именно так, в то время я и познакомился с Бигги. Меррилл Овертарф, который по-прежнему числится пропавшим, называл меня Боггли[2]. Как и для любого прозвища, для этого имелось несколько скрытых причин. Ральф Пакер звал меня Тамп-Тамп — прозвище, которое я терпеть не могу. А Тюльпен зовет меня просто по фамилии — Трампер. И я знаю почему: это ближе всего к фактическому имени. Мужские фамилии меняются не часто. Так что большую часть времени я — Фред Богус Трампер.

И это факт.

Факты выпадают на мою долю не так уж часто. Так что я их стараюсь не терять, я их буду повторять. Вот вам два. Первый: мой мочеиспускательный канал представляет собой узкий, извилистый путь. Второй: у Тюльпен и у меня имеется то общее, что нам обоим безразличны наши имена. И возможно — ничего больше.

Однако подождите! Я приближаюсь к третьему факту. Третий: я верю в ритуалы! Я хочу сказать, что в моей жизни всегда присутствовали вещи вроде водяного метода; в ней всегда присутствовали ритуалы. Ни один из отдельных ритуалов не длился слишком долго (я сказал Виньерону, что я начал новую жизнь и что хочу перемен, и это правда), но я всегда менял один ритуал на другой. В данный момент ритуал — это водяной метод. Историческая ретроспектива моих ритуалов займет не слишком много времени, но водяной метод — это последний. К тому же по утрам Тюльпен разделяет со мной нечто вроде ритуала. Несмотря на то что водяной метод заставляет меня вставать ни свет ни заря — да еще несколько раз за ночь, — Тюльпен и я неуклонно следуем этому расписанию. Я встаю и мочусь, затем чищу зубы и пью много воды. Она ставит вариться кофе и выбирает пластинку. Мы снова встречаемся в постели за йогуртом. Всегда за йогуртом. Она ест красный стаканчик, я — голубой, но если мы едим другой сорт йогурта, то мы часто обмениваемся. Гибкий ритуал — самое лучшее, а йогурт — самая подходящая здоровая пища, которая как нельзя лучше идет ранним утром. Мы не разговариваем. Для Тюльпен это дело привычное, но даже я молчу. Мы слушаем пластинки и поглощаем йогурт. Я не очень хорошо знаю Тюльпен, но она, по всей видимости, всегда ведет себя так. Я приучил ее к еще одному ритуалу: после йогурта мы долго занимаемся любовью. Тут как раз готов кофе, и мы пьем его. Мы молчим все время, пока играют пластинки. Единственная маленькая поправка, внесенная моим водяным методом: где-то после любви или во время кофе я встаю помочиться и выпить новую порцию воды.

Я живу с Тюльпен не так давно, но мне кажется, что если бы я жил с ней много-много лет, то вряд ли знал бы ее лучше.

Нам с Тюльпен обоим по двадцать девять, но, по существу, она старше, чем я, — с возрастом она избавилась от привычки говорить о себе.

Это квартира Тюльпен, и все вещи здесь принадлежат ей. Свои вещи и своего ребенка я оставил своей первой и единственной жене.

Я сказал доктору Жану Клоду Виньерону, что начал новую жизнь и т. д.; я сказал, что историческая ретроспектива моих ритуалов не займет много времени; я также сказал, что я не слишком честен. Не то что Тюльпен. Но Тюльпен помогает мне контролировать себя, поднимая тыльной стороной ладони одну грудь. Очень скоро я научился молчать, пока играют пластинки. Я научился говорить только важное, хотя люди, которые меня знают, сказали бы на это, что я вру даже сейчас. Да пошли они со своими обличениями!