Елена Радова - Сука

«Опавшие листья на ветви свои не вернутся. И коль человек постарел, то снова он юным не станет».

Я смотрю на мой домашний, пока еще красиво одетый блистательный тополь и думаю, что очень хорошо отношусь к Катаняну, даже довольно тепло и нежно к нему отношусь, но почему я именно сегодня должна сидеть и слушать его пьяные бредни, в его воспаленном мозге генерирующие как шутки.

А потом я прошу его уйти домой, он довольно тихо соглашается, резко протягивает мне руку, я ему свою – ответную. А он бьет меня по ней с размаху, я обижаюсь от такого хамства и голосом, в котором стоят слезы – наигранные, – потому что я хочу, чтобы он быстрее ушел, говорю, что больше руки я ему не подам, после чего он громогласно заявляет, что ноги его в этом доме больше не будет.

Поговорили... Руки-ноги.

Вчера прочитала в газете про очистители для туалета. Женщина обижается: после использования одного из них у нее сползла кожа с рук. И только потом она заметила на этикеточке значок, скромный такой: «X», и посмотрела в инструкции, что работать нужно было только в перчатках.

У меня такое ощущение, что на мне в области сердца стоит такой же значок. Какая метафора ожившая: я – в качестве очистителя для туалета, туалет – все то, что меня окружает.

Да, уж от скромности я точно не умру. Уйма амбиций. Только в «Известиях-экспертизе» написано дальше, что это чистящее средство, на которое незадачливая чистоплотная женщина так обиделась, содержит в своем составе в числе других – канцерогенные вещества.

Что, скушала, Олечка? Значит, что-то в тебе не так, если при соприкосновении ты наносишь повреждения. Слишком сильное средство, неприятное, как все, что слишком... Господи, откуда такое пристальное внимание к собственной персоне? От отсутствия внимания других, что ли? Да вроде нет, не обижена.

Завтра поднимусь, надушусь-накрашусь, стану настоящей бизнес-леди, выйду из подъезда, сяду в машину с персональным шофером Сашей. Поеду на работу, буду руководить. И никто не узнает о том, как вчера я в очередной многотысячный раз занималась самопрепарированием. Вообще-то если б узнали, то поняли и пожалели.

Но зачем? Сама себя расчленю – сама себя и пожалею. Кто ж меня лучше всех знает, как не я сама. Опротивевшая себе, осточертевшая, нудная, но – своя. Как говорил в незабвенные студенческие времена наш куратор А.Т. Иванов, теперь просто стареющий, тонущий в своем невостребованном интеллектуализме одинокий человек: «Ирония плюс самоирония дают ноль в результате»...

...Так с чего я хотела начать? Ведь не с Катаняна же и очистителя...

...Да, с того убийственного лета. Все это оттого, что голова моя забита всякой чепухой, такой ерундой, о которой перед смертью-то и вспомнить будет смешно. Вот тогда и улыбнусь.

Шины отечественные и импортные, диски, в том числе титановые, аккумуляторы, тормозные колодки и всякая другая автомобильная дрянь – все это надо продать, а перед этим – купить. Схема проста и отработана: фирме не первый год. И только раз мы сильнейшим образом пошатнулись – по моей, кстати, вине. Но выкарабкались, хоть и с немалым трудом. И сейчас, как и прежде, дела у нас идут неплохо, а использовать другое, более показательное определение не хочется мне по причине: как бы не сглазить. Люди получают хорошую зарплату, мальчики-продавцы исправно кормят свои, а некоторые – и чужие в придачу семьи, все довольны, часто смеются.

А я, проснувшись ночью – рядом похрапывающий Алешин, – думаю уже не о своей печальной личной жизни («Жизнь была, а на фига?») и не о своей горькой судьбе (тем более что она у меня не настолько горькая). Я думаю о том, что все закончилось, я выстояла. А победила ли? Даже если считать так, то это абсолютно ничто в сравнении с тем, что на сегодняшний день я полностью разрушена внутренне.

Депрессуха прет на меня неукротимым танком, перед ним – я в жалком и неприспособленном окопе, у меня и каски-то нет, вообще я вся какая-то голая, голая стареющая баба, взглянув на которую и не подумаешь, что когда-то в один и тот же вечер у нее были назначены встречи с тремя поклонниками. Один ждал ее у парка, другой – через час у арки ее дома, третий – еще через тридцать минут у подъезда.

Он – величайший книгочей и жизневед – в тот день сказал мне страшное, видимо, обчитавшись Льва Толстого и все поняв по моим взбудораженным глазам и обрывистой речи (я вообще-то просто устала и не рассчитала своих сил: третий в тот день был явно лишним).

Он был умен и очень в меня влюблен в то время – вовсю гремела весна, пятый курс, всех буквально несло – не по течению (ах, «когда б не смутные влеченья чего-то жаждущей души...»), а куда-то в омут. Он сказал мне: «Знаешь, если я люблю девушку, а она меня не любит, она должна умереть». «Господи, – я изобразила испуг, – прости, но я просто не в состоянии слушать твои садистские бредни».

Нет, а вот что бы было, если б он в тот вечер взял бы да и убил меня? В конечном итоге это ведь чрезвычайно достойно, величественно-красиво: умереть, потому что не сумела разделить обрушенную на тебя любовь. А уж справедливо – наверняка.

С каким удовольствием я бы сейчас его слушала. Этот мальчик женился потом на девочке, которую случайно встретил на улице, почти сразу же развелся с ней, женился второй раз, уехал в другой город и даже получил какую-то престижную журналистскую премию. Счастлив ли он, я не знаю.

Нет, вообще-то жаловаться мне грех. Лет пятнадцать сознательная жизнь моя была фантастически прекрасна, от ее вкуса я испытывала истинное наслаждение – как гурман, поглощающий изысканное блюдо. Так, может, день сегодняшний – оплата за проезд в том нарядном веселом автобусе?

Теперешнюю себя я не люблю – не люблю раздраженное выражение своего лица и опущенные уголки губ, и седеющие виски, и морщины на лбу, крохотные висячие родинки на шее. Я не люблю, что иногда позволяю говорить с собой в неуважительном тоне, не всегда могу ответить резко и прямо, когда меня обижают. При этом я иногда вспоминаю, что раньше могла и умела. В такие моменты я себя ненавижу...

Впрочем, не слишком ли много я на себя беру? В этих самообвинениях – бешеные амбиции на голоса всех инструментов. Какофония звуков. Ко всему прочему я еще и плохой дирижер...

Так с чего ж я хотела начать? Ах да – с того убившего меня лета.

Мы были влюблены друг в друга до умопомрачения.

В мире не существовало никого, кроме нас, а сам мир был создан исключительно для нас. В параллельных мирах жили наши семьи, его и мои друзья, его – относились к моему существованию с большим пониманием, мои – находились в полном недоумении, почему мой выбор пал на этого человека, за что его можно любить. Дуралеи, будто любят за что-то. Любят просто так, а потом уж сопровождают это разными словами – красивый, умный, сильный...

Нас друг для друга пометил Бог, я знала, что это было именно так. Не знала только, что, сделав это, он дал нам испытание – справимся ли мы с этой любовью. Он, Бог, наверное, очень обоих нас любил, так любил, что забыл, что, в конце концов, мы обыкновенные земные люди.

Я приходила домой утром, валилась на кровать рядом с Алешиным, от меня за версту несло плотью – этот запах не смоешь ничем. Он смотрел на меня грустно-грустно своими оленьими глазами и говорил:

– Ты влюбилась, Олька.

Врать у меня просто не было сил. Вспышки острой жалости к мужу мучили меня эпизодически. Чаще хлесткой волной накатывал стыд.

Стыдно было перед Алешиным, стыдно было перед дочерью Дашкой – она находилась в поре выбора спутника жизни, поре любви, и мне было абсолютно непонятно, как можно в таком случае разумно и степенно раскладывать все по полочкам, обсуждая достоинства и недостатки очередного претендента, да разве это любовь?

Стыдно было перед мамой – при каждом удобном случае я сбегала из дома, вместо того чтобы сидеть с ней и слушать тихие ее сетования на жизнь и подступающую старость.

И в каждом приступе стыда всегда была примесь упоительного желания обладать им сейчас и немедленно. И стонущая тоска от невозможности тотчас же это совершить.

Может, это был и не стыд, а что-то такое, чему определения еще не придумано. Ведь в чем я могла быть перед всеми виновата, если это – любовь? Что же здесь постыдного? Ну не может история эта раскрутиться так, чтобы никто не пострадал.

Тех, кто должен был заплатить за это наше сокровище, было по меньшей мере четверо – двое там, двое – здесь. Две наших дочери, моя, так похожая на Кольку, и его – так похожая на него, так похожая.

Они родились в одном и том же году. Они могли бы быть подругами. Мой Алешин, его Галя. Это только по минимуму, потому что дальше следовали родители, братья и сестры со своими симпатиями и антипатиями. А все, вместе взятые, были в какой-то степени рабами привычек. Когда семья вполне благополучно существует почти двадцать лет, разрушить ее «до основанья, а затем» построить что-то более-менее приличное сложно.