Дитмар Дат - Погода массового поражения

так в принципе возникла и история с аляской: он-то упорно думает, это подарок к окончанию школы, и я конечно очень рада, новый мир ура-ура

возможно, я — нечто, ищущее себе проблем; иначе откуда у меня любовник, о котором никому знать нельзя?

я даже Константину об этом ни гугу. может, скажу на аляске. а пока лавирую, всё от всех скрываю и лезу на стенку, когда слышу: «клавдия, мне сегодня нужна твоя помощь».

могла бы я сказать нет, забить на аляску, хотя бы раз чего-то не починить, не отвезти его? неa, не могла бы.

ведь тачку-то он мне подарил, всегда так прикольно, когда он складывает свои длинные стариканские ноги в «гольф» и при этом успевает меня воспитывать: «да собери же ты свои волосы, это неаппетитно, не понимаешь, что ли, вынь их изо рта, клавдия, ну на что это похоже?», «сейчас середина января, можно и потеплее прикид выбрать!»

кто бы говорил, сам старпёр, а весь год в одних джинсах таскается, к счастью еще не застиранных вусмерть, вполне себе такой гэдээровец.

но хотя бы не называет меня никогда «клашей», как штефани. это было бы уже извращением, или как говорят: слишком интимно, почти что инцест, ну ладно, я его тоже Константином зову, поэтому все нормально — такая надежная официальность, имя можно, прозвище нельзя, ну в крайнем случае, нечто поэтичное из его допотопной юности, когда он называет меня «непоседой» или «сорвиголовой», в этом скорее присутствует некая галантность, которая особым образом сохраняет дистанцию — ту, что нужно, и даже устанавливает новую, а-ля секретное имя у заговорщиков или «обиходные обращения, принятые у товарищей», главное, никакого «дитя мое», или «юная леди», или подобной фигни, думаю, если назову его когда-нибудь «дедушкой», у меня язык отвалится, шлепнется на пол и поскачет от меня прочь ыыы как противно

вопросы — тяжкое бремя, а ответы — тюрьмы для

резкое падение температуры, и рулоны облаков на конспиративной стыковке в ярости таранят друг друга, когда он говорит: «и опять все те же ожидаемые меры: звукоизолируйте получше свои квартиры и держите рот на замке, не ездите на машинах, не летайте на самолетах, ешьте не мясо, а только соевую бурду, подыхайте дешевле, больше денег с ваших налогов получат преступники с атомной бомбой, ты ничто, гайа[4] всё — вместо самоочевидного: поменьше бы людей, в первую очередь в богатых странах, потому что они потребляют больше всех остальных, это шаг, о котором нельзя говорить, потому что чем меньше людей, тем сильнее схуднут кошельки спекулянтов: меньше зависящих от зарплат — выше зарплаты, меньше арендаторов — ниже аренды», ветер подхватывает газетенку и пытается ее растрясти, не выходит, она слишком тонкая, слишком потертая, слишком рас

«клавдия, мне сегодня нужна твоя помощь», и показывает мне бумажку, от таможенников, в которой нет ничего конкретного, ни содержания посылки, ни почтовых сборов, ни таможенных расходов, лишь то, что взятие посылки и/или разъяснение положения дел подлежат благословению отречению, ненужное отыметь, по адресу улица кауля 8, в течение семи рабочих дней, в противном случае уплатится уплата налога за истечение срока оплаты или возьмется штраф взимаемых пошлин.

«отвезешь меня?», и этот эффект от глаз за гигантскими старомодными очками, как у персонажа манга: ну пожалуйста, милый-милый такой, без этих стеклянных глыб и прежде всего без черной роговой оправы его никак не назовешь милым, скорее строгим и сильным.

камуфлировать таким каркасом эти гиперсветлые голубые глаза, которые серьезным своим светом проникают во все и каждого — гениальная маскировка: целенаправленное самообезоруживание, иначе всем грозит ослепительный синтез из пола ньюмена и понтифика Сталина.

конечно отвезу, а ты знаешь, где она, эта улица кауля? «разумеется, знаю, я уже бывал там, на таможне, такое редко случается — это, видимо, исключения из правил, которые не вписываются ни в какую систему, иногда посылку доставляют на дом и требуют таможенный сбор лично, иногда ее удерживают и надо самому ехать, бюрократическая лотерея», он мне это объясняет, постепенно заводясь, но я начеку, потому что если его распорядок дня уже изничтожен чем-то подобным, то там и до вспышки гнева недалеко, это видно по взгляду, если не обращать внимания на очки.

пока он наматывает на шею свой бесконечный шарф, натягивает поверх него джинсовую куртку и не без моей помощи залезает в свое жуткое черное пальто (которое, по-моему, больше смахивает на потустороннюю униформу), мы говорим о моем страхе перед устным экзаменом: «ты что боишься? чепуха, ты просто не можешь предугадать, о чем они спросят, и тебя это беспокоит, да и откуда знать — чего там могут спросить эти учителя, которые сами ничего не знают?»

ну чудесно, опять проповедь, должна же куда-то вылиться агрессия ото всей этой мути с таможней, ты, кстати, переспрашиваю на всякий пожарный, уверен, что знаешь, где эта улица кауля «я часто не знаю», он пыхтит, выходя и на шесть замков запирая входную дверь, я беспокойно переминаюсь с ноги на ногу, хочу поскорей в машину, снаружи холод собачий, «говорить ли мне о счастье или содрогаться от того, что благодаря тебе и твоей матери я получаю удручающие впечатления от безрассудства, именуемого нынче гимназией, до чего все докатилось, невообразимо, — как же партия еще во времена маша[5] не…», он делает паузу, чтобы дать мне возможность спросить, что это еще за маш такой, такая или такое, но я не включаюсь в игру, а вместо этого закуриваю сигарету, обгоняю его, обхожу машину, открываю ему дверь, побурчав, он наконец продолжает: «ап-чххии, как только партия в те времена не склоняла своих мелко- и крупнобуржуазных интеллигентиков использовать приобретенное в лучшей школе в целях классового предательства — передачи пролетариату отточенного оружия, а сегодня? что ты сможешь передать кроме того, что выучил сам? вы радуетесь, если вам зачитывают статью из “шпигеля”, те, кто идут в университет, не читали ни евклида ни петрарки, ни декарта ни Шекспира, ни мильтона ни гете. вы больше не можете свести баланс овощной лавки, не говоря о том, чтобы в шестнадцатеричных вычислить отклонение венеры от эклиптики, на смену приходит поколение серых и вялых, вы живете и, боже правый, учитесь в немом эфире», он неловко поворачивается, кряхтит, я уже сижу.

все померзло белесым воском, луг, фонари, лавочка, тротуар, наверху вместо облаков плавает депрессивная кремовая жижа, липнущая к чистым крышам благопристойного района, в котором живут в красивых домах архитекторы, мелкие предприниматели и богатый коммунист Константин, в основном семьями, только Константин бобылем, мне его часто жаль; я бы ни за что ему этого не сказала, но риск рака отшельника лучше бы я сразу потушила свой окурок, сейчас, когда ему так не хватает воздуха, раз папа и мама «против» того, что я курю, ему приходится быть «за», «в эфире», повторяет он, пристегиваясь, я доставляю ему небольшую радость: «ну-ну, может, мы сейчас на кондиционере опыт майкельсона-морли поставим и удостоверимся, что эфира нет? твои идеалы образования весьма буржуазны и ммм элитарны!»

он чихает, я рывком трогаюсь с места.

Константин наклоняется вперед и роется в пальто, отыскивая платок, «пчччххи, буржуазны, буржуазны, мне так не кажется, после возникновения империализма вообще больше не стало так называемого буржуазного идеала образования, разбазарили, последний идеал образования, у которого еще найдутся защитники, это социалистический, даже придурок Троцкий это усек», ура социализму, и какие все идиоты вокруг: проповедь достигла цели, теперь он может высморкаться и откинуться на спинку, я его люблю, он это знает и втайне этим наслаждается, старая школа.

выясняется: не помнит он никакой карты города, просто наугад машет мне пару раз налево, пару раз направо — вождение жестикуляцией, а когда надо ехать прямо, моргает.

спустя какое-то время проповедь — я уж было подумала, что она благополучно кончилась, — продолжается: «и в этой беспримерной разрушительной работе постмодернистского дезобразования», он это любит — начинать предложения с «и» и употреблять смешное бессмысленное слово «постмодернистский» как ругательство, «в этом великом предприятии, цель которого все, что было достигнуто в культуре со времен ура и вавилона, с тех времен, как вышли из пещер, даже с тех, когда охоту и собирательство сменили земледелие и скотоводство, — все это вымыть напрочь из ваших мозгов, если благодаря личному любопытству или семейной предрасположенности», я тяжело вздыхаю, «что-то из этого все-таки застряло в вашей памяти; так вот всем этим чистеньким школам в подобной деятельности содействуют, во-первых: пресса, да, твой отец, а во-вторых: все остальные сми. последовательной борьбой, постоянным отторжением любого нестандартного подхода и…», сглатывает, дрожащей рукой возбужденно указывает мне на парковку перед старым зданием за грязной заправкой. приехали, что ли?