Владислав Артемов - Обнаженная натура

Вечером того же дня в неприметном особнячке, обнесенном глухим бетонным забором и расположенном в глубине Измайловского парка, произошло нечто вроде небольшой читательской конференции. Обсуждалась именно статья Бориса Кумбаровича «Золото партии». Нельзя было назвать это обсуждение бурным и оживленным, ибо присутствовало на нем всего только три человека, да и сама дискуссия развивалась не совсем обычно и только в конце разговора тема прозвучала в полный голос и вещи были названы своими именами.

Илья Филимонов, еще в метро бегло и жадно ознакомившись со статьей, войдя в свой рабочий кабинет, приказал охраннику никого к себе не впускать, сел за стол и прочел ее дважды, теперь уже более внимательно и критически, кое-что отчеркивая карандашом и ставя на полях галочки и восклицательные знаки. Во время чтения он несколько раз в одних и тех же местах удовлетворенно прищелкивал пальцами, потирал руки и качал головой. Затем встал и принялся в задумчивости расхаживать по кабинету. Наконец, снова вернулся к столу, склонился над раскрытым журналом и рассеянно глядя на жирное оранжевое пятно, тихо и не совсем уверенно сказал вслух:

— Кажется, перспектива есть … — и тотчас добавил голосом твердым и решительным: — Да! Есть!

Он усмехнулся, вспомнив, какими окольными путями привел его случай на эту встречу в метро, какими громоздкими декорациями обставил сцену. Поистине, три классических единства — единство места, времени и действия… Он, Филимонов, привыкший ездить исключительно на «мерседесе», едва ли не впервые за последние полгода попал в подземку. И надо же было судьбе так устроить, чтобы машина сломалась в двух шагах от входа в метро и он, подняв уже руку, чтобы остановить такси, вдруг отчего-то передумал и стал спускаться вниз вместе с обычным народом. Но ведь надо же было еще сесть в нужный вагон и именно в ту минуту, когда там находился этот баран со своей статьей…

Но и это ничего бы не значило, если бы буквально накануне телохранитель Клещ не рассказал ему в сауне историю, над которой в ту минуту Филимонов только добродушно посмеялся. Теперь же эта история и журнальная статья сошлись вдруг, как две половинки магнита, разлом к разлому, и сцепились в единое целое. Многое, конечно, еще шатко и неопределенно, многое предстоит еще выяснить, над многим основательно подумать, но…

— Есть перспектива, — еще раз повторил Филимонов и, выглянув из кабинета, поманил к себе Клеща.

— Вот что, — сказал он озабоченно, — тут одно дело намечается… Связанное с эмвэдешными архивами. Ты вызвони-ка к вечеру Галамагу на предварительный разговор… Часам, эдак, к шести…

— В шесть у нас с «чехами» стрелка, — напомнил Клещ. — По поводу авторынка…

— Помню. С чехами отбой, — равнодушно сказал Филимонов. — Перенеси на другой день.

Тень удивления промелькнула на лице Клеща, он открыл было рот, чтобы возразить, но взглянув на Филимонова, покорно кивнул головой и вышел из кабинета.

Ровно в шесть часов вечера в дверь осторожно и вежливо поскреблись и вслед за тем в кабинет заглянула озабоченная красная рожа Галамаги:

— Можно, Илья Артамонович?

— А, Семеныч! — откликнулся Филимонов. — Входи, входи, полковник… Как всегда, точен по-военному. Ценю…

— Честь имею, — весело отозвался коренастый, плотный Галамага. — Милицейская, так сказать, привычка, Илья Артамонович. Протокол. «Прибыл-убыл, заступил-сдал»…

— Молодец, — похвалил Филимонов. — Входи, не торчи в проходе…

— Что за срочные дела, Илья Артамонович? — продолжал Галамага, задом протискиваясь в кабинет и затворяя за собою дверь. — Я уж в баньку собрался, веничек, можно сказать, распарил… А тут мне этот ваш елдак звонит и как всегда толком ничего… Э-эк… — осекся он, заметив наконец сидящего в углу этого самого «елдака».

Клещ сидел в кабинете Филимонова, уйдя с плечами в мягкое глубокое кресло, и не мигая с ненавистью глядел на паясничающего Галамагу. Был Клещ худ и жилист, высушен вялотекущим туберкулезом да тюремным чифирем, лицом темен и неприветлив. Много хлебнул он обид от мусоров, а потому, хоть и понимал необходимость сотрудничества с ними на современном историческом этапе, все-таки скрыть свои эмоции никак не мог. Тем же отвечал ему и подполковник Галамага, а потому, войдя в кабинет и увидев там своего недруга, он после этого больше ни разу на него не взглянул, и обращался исключительно к Филимонову.

— Куда мне сесть, Илья Артамонович? — оглядываясь спросил Галамага.

— Под нарами твое место, — мрачно отозвался Клещ.

— Ты помолчал бы хотя бы в присутствии… — огрызнулся Галамага. — Вы бы, Илья Артамонович, приказали ему помолчать.

— Сам молчи, барсук! — вскинулся Клещ.

— Оставь, — приказал Филимонов и Клещ, скрипнув зубами, снова откинулся в кресле.

Подполковник Галамага, обиженно сопя, сел в такое же кресло у противоположной стены.

Повисло короткое молчание.

— Друзья мои, — переводя взгляд с одного на другого, начал Филимонов. — Дело, ради которого я свел вас здесь, дело особого рода. Оно сильно отличается от наших обыденных дел и поначалу может вызвать с вашей стороны недоверие. Впрочем, мы не сразу приступим к обсуждению… Я хочу, Клещ, чтобы ты повторил нам свою ленинградскую историю. Про старуху, которую вы замучили с Тхорем…

— Я ж рассказывал уже, — проворчал Клещ.

— А ты повтори, — приказал Филимонов. — В общих чертах. Я хочу, чтобы и Семен Семенович внимательно послушал.

— Да история-то больно стремная, — вздохнул Клещ, которому страсть не хотелось унижать себя рассказом в присутствии Галамаги. — Ну вы же помните все, что тут лишние базары… Короче, полоса у меня была. Черная полоса. Мотался по чердакам и вокзалам, сдаваться уже хотел. Честное слово, встал как-то утром и пошел в отделение. Возьмите, мол, сил моих нет. В тюрьму хочу…

— Грех уныния, — заметил Филимонов, усаживаясь за стол.

— Грех не грех, а пришел я в ментовку. Так и так, говорю, сдаюсь… Мусор дежурный глянул на меня… А я в телогрейке, с похмелюги, тот еще видок… «Ты, — говорит, — посиди во дворике и заходи через два часа, когда рабочий день начнется…» Ну вышел я на улицу, а у них там парикмахерская через дорогу, как раз напротив отделения, окна в окна… Свет такой уютный из парикмахерской. Походил я этак минут пять, а потом думаю: «Да хрен ли, думаю, мне терять теперь? Все равно сдаваться ведь… Ускорю, думаю, процесс…»

По мере повествования Клещ все более вдохновлялся. Он забыл уже о присутствии Галамаги, речь его приобрела живые оттенки.

— Ну перешел я улицу, глянул в витрину. А там кресла эти, столики… И, братцы мои, одеколон на одном столике, тройной, почти полный флакон… Обернулся я на отделение, прикинул расстояние. Пока, думаю, добегут, успею выжрать. Поднял шкворень с земли и шкворнем этим по витрине — дзынь!.. Кто из прохожих шел по улице, все врассыпную. На другую сторону перебежали и дунули без оглядки. Я, значит, сквозь витрину эту вхожу и прямо к пузырю. А ящик у столика выдвинут, там мелочь рассыпана. Много мелочи… Сгреб я ее, оглянулся — ментовка не реагирует. Сгреб в простынку машинки ихние, парфюмерию, и с узелком этим обратно в витрину вышел. И пошел себе спокойным шагом и с чистой совестью…

— Это питерские раздолбаи, — хмуро отреагировал Галамага. — У нас бы живо его…

— Хорошо, Клещ, — сказал Филимонов. — Это все хорошо и живописно, но давай ближе к делу. Про нищую старуху, которую вы безжалостно загубили…

— Да мы ее бережно пытали, кто ж мог подумать… Короче, на вокзале встретил я Тхоря. Выпили с ним культурно, побазарили. Он мне и рассказал про эту старуху. «Муж ее, — говорит, — в блокаду продовольствием заведовал, снабженец. Неужели, — говорит, — не прилипло к рукам? Сам, мол, рассуди — мужа загребли после войны, в лагерях сгинул. Но ведь прикопал же где-то добришко. Тогда, в блокаду, за кусок хлеба люди бриллианты фамильные готовы были отдать. Фаберже… А все снабженцы — они ведь по жизни всегда барыги. И старуха эта что-то уж слишком нищая, всю жизнь в своей коммуналке на овсянке да на сухарях просидела. Очень, мол, подозрительная психология. Жадная и бережливая, стало быть, старуха…» Я прикинул, все вроде сходится. Короче, вышли мы на эту старуху. Из коммуналки этой все съехали как раз, одна она там оставалась. Удобно. Часа три мы ее пытали. Тхорь, в основном, у него это профессионально было поставлено. Рожа у Тхоря подходящая, страшная рожа, Царство ему небесное…

Клещ вздохнул, зажег сигарету и глубоко затянулся.

— М-да… Ни хрена, короче, старуха эта нам не выдала. И проводом придушивали, и утюжком жгли, и ножницами портняжными перед носом щелкали… Кремень. «Не знаю ничего! Пенсия тридцать рублей…» — и точка. Я Тхорю мигаю, дескать, в самом деле пустая старуха. Он мне кивает, да, мол, сам понимаю… Дело-то в том, что мужа ее в сорок девятом в один час среди ночи взяли чекисты. Вполне возможно, что ничего он ей не успел шепнуть. Да и шлепнули его, видать, сразу. Тогда в этом смысле не церемонились и не тянули особо. Отвязали мы эту старуху от стула, воды дали. Она сидит, глазами лупает, мычит… Мы попрощались вежливо, извинились и к дверям… Но тут Тхорь призадумался и говорит: «А давай-ка все-таки поищем… Половицы вскроем… Все равно, мол, дом под снос…» Нашли топорик, гвоздодер, ломанули доски… И вот тут-то пришла старухина смерть. Как вытащили мы из-под пола мешок, да высыпали перед ней груду денег… Она рот разевает, пальцами горло себе дерет, хрипит: «А я всю жизнь свою… Загубил!.. Сухари… Нищая, нищая!.. Подлец!..» Одним словом, повалилась на пол, прямо на эту груду денег, и затихла. Пена изо рта… Труп, короче. Ну мы с Тхорем еще пошарили досконально в квартире и ушли ни с чем.