Уильям Сатклифф - Новенький

Такая притягательная история, которую пересказывали чуть ли не слово в слово, почти наверняка была злобной выдумкой, однако разлетелась достаточно, чтобы превратиться в Школьный Миф. Джереми Джейкобс ушел из школы несколько лет назад, до появления слухов, что делало байку еще удобнее: поголовная сексуальная неуверенность теперь могла сосредоточиться на одном человеке.

Роберт Левин подвергался всем мыслимым издевательствам – от элементарных ежедневных насмешек до записок “Смерть пидорам” в портфеле. Надо думать, его жизнь в школе была совершеннейшей пыткой, но выдерживал он ее неплохо. Помню, встретившись с ним в первый раз, я (как и все) мимоходом спросил, правда ли это, насчет него и Джереми Джейкобса, а он лишь пожал плечами. Даже не разозлился – просто сделал вид, что ему все равно.

И вот я почувствовал, что внимание публики от меня ускользает, заметил в углу Левина и, не глядя на него, постепенно свернул на тему мастурбации и джакузи. Все вдруг снова навострили уши. Им было интересно, поскольку я прямо ни на что не намекал – просто ловко лавировал между двумя этими вопросами: сначала поговорил о том, как приятели время от времени дрочат друг друга и что это значит, потом упомянул о том, что обстановка ванной комнаты многое может сказать о сексуальных пристрастиях, и о том, как удобна для мастурбации джакузи. Потом стал болтать, как жаль, что Джереми Джейкобс ушел из школы, потому что у его родителей была чудная джакузи, о которой он всем нам мог бы порассказать, – и так далее и так далее. Я трепался, а в классе все смеялись. Не хочу хвастаться, но это действительно было смешно – и не грубо, поскольку намекал я весьма тонко. На Левина я даже не смотрел и его имени не упомянул ни разу. Это была умора. Очень, оченьсмешно. Такое мгновение полной власти. Все собрание в моих руках.

Тут я должен признать, что многие смеялись как-то чересчур. На самом деле смеялись они не со мной, а скорее над Робертом Левиным, – и совершенно отвратительным образом. Это меня обломало, потому что я не был жесток. Я просто пытался быть смешным.

Левину, очевидно, это не казалось забавным. Но он вроде бы и не злился. Может, был раздражен, но виду не подавал. Лицо абсолютно без выражения. Просто смотрел на меня так, будто внимательно слушал и пытался запомнить все, что я говорил.

В конце собрания, когда все повалили из класса, он остался в той же позе – все так жесидел и смотрел на меня. Будто ждал, что я заткнусь, хотя я уже заткнулся. Его взгляд, пустой класс, из коридора слышны голоса – все это меня тормознуло. Будто что-то еще должно произойти.

Он встал, подошел к двери, осторожно ее прикрыл. В комнате стало тихо. Когда его взгляд вернулся от дверной ручки к моему лицу, у меня в груди словно что-то провалилось.

Он по-прежнему ничего не говорил.

Это я должен был первым что-то сказать.

– Пойми меня правильно, – сказал я. – Это была просто шутка.

Он не двигался, но в воздухе витало что-то пугающее. Я впервые заметил, что он выше меня.

– Послушай, я не над тобой смеялся. Я просто шутил. Это шутка была. Я просто защищался – они бы вот-вот на меня накинулись. Некоторые смеялись надтобой, а я – нет. Я этого не хотел. И меня обломало не меньше твоего, что они все неправильно поняли. Я против тебя ничего не имею. Они кретины. Ты на них должен злиться.

– Но я злюсь на тебя, – сказал он очень спокойно. И так тихо, что я открыл рот спросить: “Что?” – но закрыл снова. Я слышал.

И снова почувствовал, как внутри что-то проваливается.

– По тебе не скажешь, что ты злишься, – сказал я, выдавив смешок.

Тут какие-то салаги вбежали в класс на урок, и Левин ушел.

Надо было его ударить.

Чтобы сделать в школе карьеру, ты из чистой злобы то и дело обязательно унижаешь чудиков. Не то чтобы наличие заклятого врага кому-нибудь повредило. И мне, разумеется, было до лампочки, что какая-то шмакодявка из пятого класса теперь меня ненавидит. Но от этого случая остался омерзительный осадок. Я не из тех, кто впадает в депрессию от чувства вины при каждом промахе, но всякий раз, вспоминая, что натворил, я не могу избавиться от ощущения, что вроде... как сказать... предал себя.

Все это мешалось у меня в мозгу с мыслями про Барри, новенького.

Барри поступил в школу тремя неделями раньше – пришел в шестой класс. В школе существовала традиция около года игнорировать всех новеньких, кроме христиан. С остальными новенькими в шестом это отлично получалось, а вот с Барри – нет, потому что он ухитрился наплевать на всех еще до того, как им представился случай наплевать на него. Не скажу, что он был активно необщителен, – просто создавалось впечатление, что ему неинтересно заводить друзей. Если учесть, что при этом он был шести футов росту, сложен как бог и с лицом кинозвезды, нетрудно понять, как ему удалось запугать абсолютно всех в школе, даже пальцем не шевельнув.

Его бесстрастность только усиливала паранойю всех и каждого по поводу собственных тел. Стоя рядом с ним, ты чувствовал себя уродцем – маленьким, волосатым и неловким. Все ощущали, как его взгляд жжет прыщавые подбородки, блестящие носы, жирные волосы или слишком короткие ноги. Все его боялись.

Но не смотреть на него мы не могли. Во всяком случае, я не мог на него не смотреть. Я не гений самоанализа, но, признаться, Барри делал со мной что-то странное. Я отыскивал его в толпе. Когда открывалась дверь в комнату отдыха шестого класса, я не мог удержаться и оборачивался глянуть, не он ли это. В столовой я к нему не приближался, но бродил со своим подносом, высматривая, где он сидит, а уж потом садился сам. Я был вроде как одержим Барри.

Мне удавалось не думать о нем только в те редкие моменты, когда я начинал беспокоиться о себе.

Что за фигня со мной творится? Почему я глаз от него отвести не могу?

И я подозревал, что в этом не одинок. Где бы ни появлялся Барри, я замечал крошечную перемену в социальной температуре. Иногда жарче, иногда холоднее, но как только обнаруживалось его присутствие, температура менялась. Примерно то же самое происходило, когда вокруг школы бродили девчонки.

Даже Школьный Зверь – парняга, который мог удержать под крайней плотью восемнадцать двухпенсовиков и регулярно это доказывал, – даже он, похоже, в присутствии Барри слегка пугался. Несколько тушевался. И уж конечно не вынимал член и не начинал требовать монеток. Каким-то образом Барри заставлял всех вести себя лучше.

Его замечали все – это было очевидно. А я хотел знать, обращаю ли я на него больше внимания, чем все остальные, или нет. Мне почему-то казалось, что да.

Понимаете, что я хочу сказать?

Мне тогда было очень неспокойно.

Скажем прямо – Барри был просто секс-бомба. А я... ну, а я – нет.

У меня огромный крючковатый нос, я постоянно покрыт щетиной – что бреюсь, что не бреюсь, – у меня жесткие волосы, а брови – как усы. Я – мечта антисемита. Ку-клукс-клан заплатил бы целое состояние, чтобы развесить мои портреты по всем американским школам – маленьких девочек пугать.

Только поймите меня правильно. Когда я познакомился с Барри, я уже не был таким юным размазней, которому переживания из-за собственной внешности мешают заметить, что гнойный прыщ на носу – еще не весь мир. С точностью до наоборот. Я прошел эту стадию и как раз начал двигаться к тому, чтобы примириться со своей наружностью. Я чувствовал себя необычным. И мне нравилось, что тупицы испытывают ко мне отвращение, потому что с тупицами я в любом случае не стал бы и разговаривать.

Общеизвестно, что мужчине для шарма красота не нужна. Поэтому уродство было достоинством, оно давало мне дополнительные шансы на внимание. В идеале я бы предпочел не быть настолькострашным, но все же... жить с этим я мог.

Тупицы испытывали отвращение и к Барри. Мне казалось, этот общий опыт как-то поможет мне стать его... союзником. Да, это хорошее слово. Я не из тех сопляков, что кругами бегают в поисках друзей, – я просто думал, что из Барри получился бы полезный союзник.

Познакомиться с Барри было непросто. От одной мысли о том, чтобы завести с ним разговор, у меня в горле будто булыжник застревал. Когда я один раз все-таки к нему обратился, слова пришлось прокидывать через несколько баскетбольных корзин дыхательной системы. В результате они прозвучали втрое громче, чем я рассчитывал, и первое впечатление Барри обо мне было такое: “МОЖНО Я ВОЗЬМУ ТВОЙ КАРАНДАШ???”

Это меня обломало. На редкость поганое начало. Несколько недель потом снились кошмары: мне раскрывали объятия раздетые красотки, а я стоял одетый и спрашивал про карандаши.

Пока длилась эта карандашная импотенция, в школе я слонялся вокруг Барри, надеясь, что представится еще один шанс завязать разговор и исправить дурное первое впечатление. Как-то раз у меня неплохо получилось: “Нет, кабинет 63 – вон там” – дрожащим голосом, но хоть с нормальной громкостью. Но все равно не уверен, что после этого факт существования моей личности отпечатался у Барри в сознании.