Дмитрий Липскеров - Пальцы для Керолайн

Отец плюнул на торговлю, опечатал склад с товарами и в каком-то животном исступлении стал готовиться к поездке… Первым делом он сбрил бороду, клочками росшую на его остром подбородке, помчался к парикмахеру и подстригся под Раджа Капура. Затем купил роскошный костюм, обошедшийся ему в треть месячного дохода, и напоследок посетил баню, где в его костлявую спину втерли доброе ведро всяких благовоний…

Облаченный во все белое, пахнущий, словно храм после праздника, похожий на нефтяного магната, он зашел в магазин, торгующий автомобилями, и купил черный, надраенный до блеска «кадиллак» выпуска сорок девятого года…

Погрузив в машину новенький чайник, забив салон всевозможными подарками и канистрами с самым дешевым бензином, Иосиф отправился в путь, в конце которого сиял свет глаз его возлюбленной…

Пять дней он ехал, двести литров бензина израсходовал, недоедал в пути, стремясь скорее добраться до предмета своего обожания, и на шестые сутки въехал на родину своей любви…

Гордо сидящий в открытом автомобиле, задрав горбатый нос выше горизонта, игнорирующий визги голодранцев, он был похож на Иранского шаха в первый год своего изгнания. Его прямой взгляд, сжатые губы – все говорило о твердом намерении раздавить каждого, кто встанет на пути его страсти…

Возлюбленная встретила Иосифа возле своего крохотного дома, в застиранном сари, и в первый момент, конечно, не узнала его, очень гордого своим перевоплощением… Она держала в руках тяпку и с удивлением рассматривала незнакомца, подъезжающего на шикарном автомобиле к ее дому… Когда же он назвался, смущенно пожимая женщине руку, она с еще большим удивлением воззрилась на него, словно отец был сборщиком налогов, и оба они родили неловкую паузу…

Иосиф спохватился и стал вытаскивать из автомобиля подарки. Первым делом он, естественно, вручил женщине чайник, приговаривая, что его фирма слово держит; затем извлек сервиз на двенадцать персон с гравюрами любовных поз XVII века, а на категорический отказ женщины сказал: «Это еще не все. Лучше отказываться от последнего!..» И стал доставать из машины всякое… Кастрюльки, кашемировые платки, ложки, вилки, вентилятор и даже двадцатикратный бинокль – он складывал все у ног женщины, приговаривая, что это за причиненные ей неприятности с чайником. Что у него уж такая прехорошая фирма, которая марку держит и дорожит клиентами… Напоследок он вытащил из кармана жемчужное ожерелье и, робея, протянул своей возлюбленной… Женщина улыбнулась и сказала:

– Вы говорили, что я могу отказаться от последнего…

– Это не последнее, – смущенно ответил Иосиф.

– Что же, есть еще что-то?

– Последнее – это я сам, – скромно сказал «иранский шах» и, покраснев, развел руками…

Женщина с минуту смотрела на Иосифа, потом вдруг фыркнула и засмеялась, да так звонко и заразительно, что отец понял: за обладание ею он отдаст все государство Израилево вместе с Палестинами в придачу, а заодно и все свои чайники…

Он был приглашен в дом и посажен на стул, накормлен и развлечен беседой.

Женщину звали Индирой. Ей исполнилось двадцать пять лет, она не была замужем и имела трех братьев, которые уже целую неделю находились в лесу и с помощью слонов валили деревья. Родители ее давно умерли, она привыкла жить одна, так как братья, хоть и живут в этой же деревне, но уже переженились.

Иосиф тоже рассказывал о себе. Врал, конечно, много, подогретый терпким вином, но и правду не обходил стороной… После, совсем уже размягченный, он вдруг завыл еврейскую песню, петую ему когда-то бабкой, и обнаружил в себе голос – не сильный, но очень приятный душе…

Индира слушала, и в глазах ее была мягкость, в пальцах, перебирающих жемчужное ожерелье, – нежность, а в бедрах – сладость…

Иосиф закончил песню, хотел было еще спеть, но понял, что слов больше никаких не знает, да и в глазах Индиры было что-то такое новое, отчего свело икры, обдало жаром низ живота и напряглось стыдное… Он задрожал всем телом, стараясь прикрыть руками свой камень, но легче было закрыть солнце монетой, чем мужественность Иосифа – ладонью…

И тогда Индира сказала:

– Не борись с телом. Ты борешься с собой… Познай тело – и ты познаешь себя…

После этих слов все завертелось перед глазами Иосифа. Миг стал раем, и рай был долог… Он ласкал эти длинные, смуглые пальцы; как птица, пытался склюнуть с груди соски, как будто это были ягоды рябины, и пил из самого нежного, боясь, что кончится этот сок и останется он, мучимый жаждой, останется навсегда один.

Через месяц Иосиф был женатым человеком. Он съездил в Бомбей, перевел все свое имущество в наличность и перебрался в дом Индиры. Днем он занимался постройкой достойного жилища для своей богини, а ночью черпал бездонным ковшом всю сладость «стхиты», всю остроту «переплетенного узла», и плакал в наслаждении, как ребенок, и выл в экстазе, как шакал…В одну из таких «камасутровских» ночей затяжелела Индира моим старшим братом, который родился поздним вечером в конце жаркой зимы и был назван в честь Бога Шивы.

И распустилось счастье Иосифа полным цветом. Стал он полнокровным мужчиной и мог строить планы дольше своей жизни, надеясь, что его семя будет брошено через века и даст всходы правнуками и праправнуками.

– Живуче племя Израилево! – приговаривал он. – Хоть и смешанное с кришнаитами, но все равно поступь видна!..

Иосиф разглядывал маленького Шиву и в крошечном носике ребенка угадывал свой будущий горбатый клюв… Как он радовался тогда… Бежал вприпрыжку в поле и кричал Индире во весь голос: «Мой ребенок, мой!»

Жена улыбалась, гладила его влажной рукой по щеке, потом вдруг спохватывалась, вспомнив, что Шива остался один, и гнала Иосифа обратно в дом.

Прошел год… Днем Иосиф обычно что-то делал по дому, а Индира работала в поле, на чайных плантациях… В один из таких дней, когда маленький Шива спал в своей кроватке, а Иосиф строгал какую-то деревяшку, до его ушей донеслись тревожные крики. Он выглянул с террасы и увидел сквозь пыль бегущих с поля женщин.

– Бешеный тигр!.. – донеслось до его ушей. – Бешеный тигр!

И тут Иосиф почувствовал неладное. Так защемило в его сердце, так вдруг стало плохо всему телу, что ноги подломились у него и прядь волос стала седая… Он заскулил, как убиваемая собака, закрутился на одном месте и, уже чувствуя, уже зная, что нет его Индиры, упал на землю и почти умер…

Хоронил отец Индиру сам. Сам прибирал изувеченное тело, целуя поникшие ягоды рябины, сам одевал ее в свадебное сари, сам закапывал гроб… Отдав Шиву шурину, запершись один в пустом доме, он плакал семь дней. На восьмой уехал на «кадиллаке» в Бомбей, а на пятнадцатый вернулся весь осунувшийся, но с великолепным крупнокалиберным ружьем за плечами.

Ранним утром, когда деревня еще спала, с мешком провизии и с ружьем наперевес Иосиф ушел в джунгли… Две недели о нем не было ни слуху, ни духу, и когда все подумали, что он СГИНУЛ бесследно в непроходимых чащах, разодранный дикими зверями, отец вдруг появился… Отощавший, заросший наполовину седыми космами, с запекшимися на лице и руках ранами, он шел через деревню, неся на плечах шкуру убитого тигра, и не было в его облике ничего от героя…

Еще с месяц пожил Иосиф в доме сгинувшей жены, затем собрал все необходимое, взял под мышку Шиву, передал ключи от дома братьям Индиры и укатил в Бомбей.

Там, не мешкая, пришел в советское посольство и, покаявшись, попросил въездную визу на себя и ребенка…

Люди не звери… Когда проклевывались почки на деревьях и вата между оконных рам пожухла, Иосиф с сыном вернулись на родину…

Мать Иосифа, истосковавшаяся в одиночестве, в тот же миг простила своего непутевого сына и принялась холить и лелеять индийского внука, солнечным лучиком посланного на вечер ее жизни.

Она учила Шиву русским словам, пела еврейские колыбельные и гуляла с ним утром и вечером, чтобы легкие внука привыкали к российскому климату.

Вот в одну из таких прогулок мой брат Шива, катаясь на карусели, визжа от восторга, сунул палец в маленькую дырочку и оставил его там навсегда.

Маленького Шиву отдали в детский сад. Он еще носил длинную, до середины спины косу, был весь смугленький и этим привлекал внимание своих сверстников-карапузов. Те с удовольствием драли его за косичку и просили показать то, что у него спрятано в штанах.

Шива не обижался, с простодушием снимал брючки, обнаруживая, к всеобщему неудовольствию, то отличие, которое причисляло его к мальчикам.

Воспитательницы частенько заставляли рассказывать о плоде манго. Шива, словарный запас которого не превышал и трехсот слов, добрый по своей природе, все же пытался дать приблизительное определение, указывая на небольшой кабачок и говоря, что манго зеленее и слаще, чем сахар.

Когда Шиве пошел третий год, Иосиф, воспользовавшись дружбой с Китаем, в светлый праздник пересек советско-китайскую границу и смешался с миллиардом узкоглазых жителей.