Салман Рушди - Земля под ее ногами

Мы миновали автокавалькаду и полетели дальше, над холмами и долинами, в которых голубой дымкой лежали плантации агавы. Настроение у Вины, подобно маятнику, качнулось в другую сторону: она начала хихикать в микрофон, заявляя, что мы везем ее в несуществующее, фантастическое место, в страну чудес, — ведь не может же, в самом деле, существовать место под названием Текила. «Это все равно что сказать, будто виски делают в Виски, а джин — в Джине! — кричала она. — А Водка — река в России!» Потом, внезапно помрачнев, еле различимо из-за шума двигателей: «А героин создают герои, и можно крякнуть от крэка». Вероятно, в тот момент я был свидетелем рождения новой песни. Потом, когда командира и второго пилота расспрашивали об этом перелете, они благородно отказались разглашать подробности того воздушного монолога, во время которого ее бросало то в восторг, то в безысходность. «Она была в приподнятом настроении, — сказали они, — и говорила по-английски, так что мы ничего не поняли».

Не только по-английски. Ибо я был единственным, с кем она могла болтать на вульгарном бомбейском жаргоне — Мумбаи ki kachrapati baat-cheet, — в котором предложение могло начаться на одном языке, перескочить на другой и третий и под конец вернуться к первому. Мы называли это наречие Hug-me[3], по названию языков, его составляющих: хинди, урду, гуджарати, маратхи и конечно english — английский. Бомбейцы вроде меня плохо говорили на пяти языках и ни на одном — хорошо.

Оказавшись в этом турне без Ормуса Камы, Вина вдруг обнаружила границы своих песен, музыкальные и словесные. Она написала их специально, чтобы продемонстрировать свой божественный голос, этот совершенный инструмент, как у Имы Сумак[4], лестницу в небо. Сейчас она жаловалась, что песни, которые сочинял Ормус, никогда не позволяли ей проявить голос во всем его диапазоне. Но в Буэнос-Айресе, Сан-Пауло, Мехико и Гвадалахаре публика приняла ее новый репертуар весьма прохладно, несмотря на то что в концертах участвовали три умалишенных бразильских ударника и пара аргентинских гитаристов-дуэлянтов, каждый раз угрожавших закончить свой музыкальный поединок самой настоящей поножовщиной. Даже специально приглашенный ветеран мексиканской сцены — суперзвезда Чико Эстефан не вызвал у публики особого восторга. Его гладкая, благодаря усилиям пластических хирургов, физиономия, зубы, сияющие неправдоподобной белизной, лишь подчеркивали ее увядающую красоту. Это увядание отразилось, как в зеркале, в ее аудитории, среди которой преобладали люди уже немолодые. Подростки не пришли, а если и пришли, то их было мало — меньше, чем нужно.

Зато каждый из старых хитов «VTO» встречали восторженным ревом, и невозможно было не видеть, что во время их исполнения чокнутые ударники приближались к божественному безумию, а дуэль двух гитар спирально возносилась в некие горние пределы, и даже старый пройдоха Эстефан, казалось, молодел на глазах. Стоило Вине Апсаре запеть слова и мелодии Ормуса Камы, и затерянная в толпе молодежь сразу же завелась; тысячи тысяч вскинутых рук начали двигаться в унисон, изображая на языке жестов название великой группы и скандируя:

V! Т! О!

V! Т! О!

Вернись к нему, словно говорили они. Вы нужны нам вместе. Не бросайся своей любовью. Нам нужно не расставание, а примирение.

Вертикальный толчок. Вина — ты и Ормус. В переводе на «хаг-ми»: V-to. Или — как ракета — V-2. Или: «V» — как символ примирения, которого они жаждали, «Т» — символ двоицы: он и она, — и «О» — символ их восхищения, их любви. Или — дань одному из самых больших зданий родного города Ормуса, Викториа-Терминус-Оркестра. Или название, которое много лет назад Вина углядела в неоновой рекламе безалкогольного напитка «Вимто», с тремя вспыхивающими буквами:

B…T…Охх.

В…Т…Охх.

Два стона и выдох. Оргазм прошлого, напоминание о котором она носила на пальце, к которому, возможно, она знала, что вернется — несмотря на меня.

Полуденный зной был сух и яростен — ее любимая погода. Перед нашим приземлением пилоту сообщили о небольших подземных толчках в этом районе, но они прекратились, заверил он нас, так что можно смело садиться. «Проклятые французы, вот так после каждого их испытания: ровно через пять дней — раз, два, три, четыре, пять — пожалуйста, землетрясение», — ворчал он. Он посадил вертолет на пыльном футбольном поле в центре маленького городка Текила. Должно быть, все полицейские силы города собрались здесь, чтобы сдерживать толпу. Когда Вина Апсара величественно сошла по трапу (она всегда держалась принцессой и уже стала превращаться в королеву), раздался дружный крик — одно только имя: «Вииинааа», в котором жажда видеть ее словно растянула гласные, и я — не в первый уже раз — осознал, что, несмотря на ее чрезмерно разгульную жизнь, выставленную на всеобщее обозрение, весь ее звездный антураж, накхрас, она никогда не вызывала у публики враждебных чувств; в ней было что-то обезоруживающее, и вместо желчи они исходили необъяснимой и беззаветной преданностью, словно она — новорожденное дитя всей земли.

Можете назвать это любовью.

Через заграждение прорвались мальчишки, которых преследовали обливающиеся потом полицейские, а затем появился и сам дон Анхель Круз с двумя серебристыми «бентли», в точности повторяющими цвет его благородной седины. Он извинился, что не может приветствовать нас арией, — всему виной эта пыль, эта ужасная пыль, она всегда ему досаждает, а сейчас, из-за этого землетрясения, воздух просто полон ею.

— Прошу вас, сеньора, сеньор. — И, деликатно покашливая в запястье, он повел нас к переднему «бентли». — Мы сейчас же поедем, если позволите, и начнем нашу программу.

Он уселся во второй автомобиль, промокая пот гигантскими носовыми платками и огромным усилием воли удерживая на лице широкую улыбку. Казалось, его маска радушного хозяина вот-вот свалится, обнажив скрытое за ней отчаяние.

— Бедняга здорово напуган, — сказал я Вине, когда наш автомобиль двинулся в сторону плантации.

Она пожала плечами. В октябре 1984 года, участвуя в одной из рекламных кампаний журнала «Вэнити Фэйр», она села за руль роскошного лимузина, переехала оклендский Бэйбридж с восточного берега на западный, вышла из машины на заправочной станции и успела увидеть, как все ее четыре колеса поднялись над землей и повисли в воздухе, словно картинка из будущего или из «Назад в будущее»[5]. В этот момент мост обрушился, как игрушечный.

— Не пугай меня своими землетрясениями. Рай, — сказала она хриплым голосом ветерана катастроф, когда мы подъезжали к плантации, где нас уже ждали служащие дона Анхеля с соломенными ковбойскими шляпами, которые должны были защитить нас от солнца, и виртуозы мачете, готовые продемонстрировать, как агава превращается под ударами их ножей в большой голубой «ананас», готовый к переработке. — Меня не возьмешь никакими Рихтерами, милый. Я пуганая.

Животные вели себя беспокойно. Скуля, носились кругами пятнистые дворняжки, в конюшнях ржали лошади. Над головой оракулами кружили птицы. Под растущей приветливостью и учтивостью дона Анхеля Круза почти ощутимо росла внутренняя сейсмическая активность. Он показывал нам свои владения: вот это — наши традиционные деревянные бочки, а это — наши сверкающие новые чудеса техники, наши инвестиции в будущее, колоссальные инвестиции, немыслимые деньги. Страх уже сочился из него каплями прогорклого пота. Он рассеянно промокал платками пахучий поток, а в цехе розлива его глаза еще больше расширились от горя, когда он осознал всю хрупкость своих богатств — жидкости, хранившейся в стекле, — и ужас перед землетрясением начал вытекать и из уголков его глаз.

— С начала ядерных испытаний продажи французских вин и коньяков упали чуть ли не на двадцать процентов, — бормотал он, качая головой. — Выиграли виноделы в Чили и мы здесь, в Текиле. Экспорт так подскочил, вы даже не представляете, — он вытер глаза дрожащей рукой. — Неужели Бог послал нам этот подарок, чтобы тут же забрать его обратно? Зачем он испытывает нашу веру?

Он смотрел на нас, как будто мы действительно могли дать ему вразумительный ответ. Убедившись, что ответа не последует, он вдруг схватил обе руки Вины Апсары и обратился к ней как к судье, принужденный к такой недопустимой фамильярности чрезвычайными обстоятельствами. Она не сделала попытки освободиться.

— Я не был плохим человеком, — произнес он так, словно обращался к ней с молитвой. — Я был справедлив к своим работникам, добр к своим детям и даже верен своей жене, ну, кроме пары незначительных случаев, да и было это лет двадцать назад. Сеньора, вы просвещенная дама, вы поймете слабости пожилого мужчины. Почему же я дожил до такого дня? — Он склонил перед нею голову, отпустил ее руки, и, сложив свои, в ужасе прикрыл ими рот.