Ирина Горюнова - Божьи куклы

Уже на выходе из метро увидела нескольких торговок, продающих цветы, и людей, скупающих их охапками, и очень удивилась, не понимая, зачем все это. Зажатая со всех сторон телами, локтями и сумками в душном переполненном троллейбусе, Ольга услышала чей-то шепот: «А как же, к матушке Матронушке все с цветами идут, принято так! Их потом монахини освящают на мощах, лепесточки обрывают и страждущим отдают. Цветочки эти святые: можно из них чай заваривать или просто так съесть… А то вот еще под подушку кладут, тоже помогает. У иконы-то ее знаешь сколько драгоценностей повешено, золота – все от исцеленных, в благодарность несут! Все сначала на улице стоят – к иконе приложиться, потом к мощам надо и к другой иконе. А то еще свечу поставить можно. Там икона есть, «Взыскание погибших» называется. Это еще Матронушке привиделось, что она быть должна. Всем миром на нее по копейке собирали. Сильная икона. Я ее копию в церковной лавке себе купила. Посмотришь на нее, помолишься – и такая благодать в сердце, словами не передать! Да еще маслица святого прикупи. Им лоб надо мазать. Свечечку припалить слегка и огарочком в маслице макать, лобик этак перекрестишь, и все хорошо будет. Знаешь, сколько раз мне сразу после монастыря легчало! Зятя я отмолила, пить перестал, на работу устроился. Дочь болела, думали, пропадет совсем девка, ан нет, выздоровела. Я тебе так скажу, Настя, коли ты веришь и желания твои добры, не греховны, поможет тебе матушка, донесет твою мольбу до Всевышнего! А коли грех какой задумала, то нет тебе туда пути. Вот, например, мужа от чужой жены отбить, ребенка осиротить, зла кому ближнему пожелать…» Скосив глаза, Ольга увидела говорившую. В сереньком шелковом платке, без макияжа на лице, скромно одетая женщина лет пятидесяти поддерживала под руку заплаканную старушку, сухонькую, в опрятном, но выцветшем зеленом драповом пальтеце с облезшей коричневато-рыжей норкой на воротнике. Ольга завороженно смотрела в глаза женщины и не могла насмотреться – такой из них исходил чистый свет, и самое лицо ее было благостным, таким, что к ней, к этой верующей, сразу хотелось прикоснуться, потому что думалось, что частица этой веры и благодати обязательно должна остаться и с тобой, как пыльца от цветка на пальцах, когда прикоснешься к самой его сердцевине.

С опаской выйдя из дверей троллейбуса, Ольга кинулась за гвоздиками, которые, словно ребенка, завернутые в старое байковое одеяло от мороза, нянчила в руках уличная цветочница. Неловко перекрестившись перед воротами монастыря, зашла во внутренний двор и вздохнула. Сразу стало понятно, что именно сюда и надо было прийти, что сюда и только сюда вела ее тонкая нить угасающей веры.

Она стояла у иконы Святой Матроны и истово молилась за сына. Ольга не замечала, как на дрожащую руку стекает желтоватый горячий воск, прожигая ее раскаленными жальцами и оставляя на коже красные пятна и причудливые пупырчатые разводы. «Пусть покалеченный, но живой! Я вы€хожу! Я отмолю! Он моя кровиночка! Спаси его!» – слова катились по кругу тяжелыми глыбами, ворочая застывшие мысли, в надежде обрести хоть малую толику помощи. Впиваясь в опущенные долу незрячие глаза святой лихорадочным взором, Ольга искала подтверждения своим горячечным молитвам, и на секунду ей показалось, как дрогнули веки Матроны, подтверждая участие в судьбе сына.

Заехав после монастыря в реанимацию Склифа, Ольга узнала, что именно тогда в первый раз ее сын пришел в себя. Чудо произошло. Правда, потом, рыдая над иссиня-черным от чудовищных отеков телом, укутанным в бинты, словно мумия или изломанная кукла, Ольга задумалась, что будет, если и правда, по словам врачей, сын никогда не сможет не только ходить, но даже сидеть. Хороша ли будет его жизнь? Не проклянет ли он подобное существование и заодно мать, вымолившую такую жизнь для своей кровиночки? Прогнозы врачей были неутешительными. Сломаны кости таза и бедер – сплошные осколки, собрать которые не представляется возможным. На операции нужны деньги. Именно на операции: их должно быть то ли три, то ли четыре. Сломанные челюсть и руки, отбитые почки, вывернутый плечевой сустав – это такие пустяки по сравнению с тем, что предстояло сделать, – вживить искусственные протезы, сшить сухожилия. Ольга плохо понимала то, о чем толковали ей хирурги, главное, что до нее дошло, это опасность операции для жизни сына и ее стоимость – сто пятьдесят тысяч. Конечно, рублей, но для нее и они были баснословной суммой. Где взять деньги? Надеяться не на кого: муж – пьяница, неудачник, а дочь… что с нее взять? Семнадцатилетняя Клава, отрада и умница, поступившая на отделение иностранных языков в МГУ и получающая повышенную стипендию… Смешные крохи по нынешним временам.

Потрескавшиеся Олины руки, измученные ревматизмом и постоянной уборкой и стиркой, вытирали катящиеся по щекам слезы. «Тридцать восемь лет… мне только тридцать восемь лет… – думала она. – А куда я гожусь?» Высшего образования получить не удалось – слишком ранний и поспешный брак, а потом рождение детей ввергли Ольгу в пучину постоянных забот. Работая в детском саду нянечкой, она ухитрялась подрабатывать уборщицей – в овощном по соседству, и в парикмахерской, и во время тихого часа в саду, и в выходные.

Она нередко вспоминала один из фильмов Феллини, увиденный еще в юности, – «Ночи Кабирии»: сейчас Ольга ощущала себя примерно так же, как его героиня. Болезненное сосущее чувство собственной ненужности и никчемности, желание хоть куда-нибудь притулиться, привязаться к некоему живому существу, которое будет любить тебя, именно тебя, такую, как есть, сопровождало Ольгу всю жизнь. Что такое беспросветный мрак, в котором Кабирия тщетно ищет чудо, она знала не понаслышке. Все пустое: любая вспыхнувшая искорка тут же превращается в уголь… Легенды о великой любви сочинены менестрелями, а жизнь, увы, лишь борьба за выживание, за место если уж не под солнцем, то хотя бы не на помойке. Прикосновение дрожащей руки к другой руке в танце, яркие манящие звезды и жгучие поцелуи на набережной, когда тепло даже при леденящем ветре, потому что внутренний огонь сжигает и дурманит кровь, – все это обман. Самообман. Есть эгоизм, есть желание жить за счет другого, стремление к обеспеченности и комфорту. Все.

– вспомнила Ольга детскую дворовую считалку и возгласы довольных детей, показывающих на нее пальцем и ехидно кричащих: «Ты во€да! Ты во€да!» Почему-то ей чаще других приходилось водить: не важно, была ли это игра в прятки, или в двенадцать палочек, или в казаки-разбойники. Обижаться было бессмысленно, оставалось делать вид, будто все происходящее тебе страшно нравится. Перескакивая через бордюрные камни, бежать за кривляющимися ребятами, улепетывающими в разные стороны. Теряясь, за кем бежать, оставаться на месте и, нарываясь на возмущенные вопли, снова оставаться во€дой и снова делать вид… Ольга подумала, что ей всю жизнь приходится делать вид, ее натурой стало притворяться. Притворяться, что тебе хорошо, притворяться, что ты довольна и счастлива, притворяться, что тебе не больно… Со временем чувства и впрямь атрофировались, внутри перестало зудеть и биться нереализованное нечто, чему Ольга так и не нашла объяснения. Все ее время занимала дочь Клавочка, которая могла стать счастливой, умной, способной дерзать и подняться над бытовыми вещами и обрести нечто большее, какой-то цельный жизненный смысл существования, который Ольге так и не удалось нащупать.

Коля, который сейчас лежал, вернее, висел в полураспластанном положении над больничной койкой, был любимцем и баловнем Елены Владимировны, бабушки, рос под ее неусыпной опекой, пока Ольга истово выхаживала слабенькую недоношенную Клавочку. Странно, но любившая больше всех на свете себя Елена Владимировна вдруг обрела смысл жизни во внуке, о котором заботилась больше, чем о ком-либо другом.

– Тише, Николенька только заснул, – шикала она на Ольгу, когда та пыталась укачать дочь.

– Мама, у нее режутся зубки!

– И что? А Николеньке завтра в школу! Мальчик должен высыпаться.

– Что я могу сделать?

– Возьми коляску и пойди на улицу. На свежем воздухе укачаешь, она и уснет.

– Но уже одиннадцать часов!

– Вот-вот, а Николеньке вставать в семь утра!

– Мама, ты что?

– Ничего. Ты и завтра выспишься. Ишь, совсем о сыне не думает. Зачем тогда вообще рожала? Выскочила замуж за первого встречного, теперь расхлебывай. Ни образования, ни денег, ни культуры, свекровь – сволочь безграмотная, швея-мотористка. Куда смотрела-то? С матерью ей плохо было! Замуж захотелось! Или тебе там скреблось, что ли? Ты посмотри, на кого похожа стала! Я в твои годы за собой следила, а ты как старуха ходишь. – Мать поджала губы и покачала головой. – И в кого такая уродилась? Надеюсь, Николенька-то в деда пойдет, он мальчик неглупый. Хоть его на ноги поставлю, человеком сделаю. Чего стоишь? Одевайся, иди на улицу. И заткни ты ее ради бога, весь дом перебудишь!