Эфраим Севела - Моня Цацкес – знаменосец

– Знамья, – взглянув на плакат, почесал стриженый затылок Цацкес, – составлено… из…

– Господи! Не знамья, а знамя, – вмешалась Глафира, не разгибаясь и с ожесточением гоняя тряпкой мутную лужу.

– Не перебивать! – одернул Глафиру старший политрук. – Продолжайте, Цацкес.

– Знамья состоит из… красной материи…

– Не материи, а полотнища, – качнул рыжим одуванчиком Кац. – Дальше.

– Из палки…

– Не палки, а древка.

– Что такое древко? – удивился Цацкес.

– Палка. Но говорить надо – древко.

– Надо так надо.

– Солдатская доля, – вздохнула Глафира, – хочешь не хочешь, говори, что прикажут.

– Дальше, Цацкес.

– На конец палки, то есть… этого самого… как его… надет, ну, этот… как его… Можно сказать на идише?

– Нет. По-русски, Цацкес, это называется наконечник. То есть то, что надето на конец.

– Объяснил! – хмыкнула Глафира. – Мало ли чего надевают на конец?

– А что мы видим в наконечнике? – спросил Кац.

– Мы видим… – задумался Цацкес, вперившись своими круглыми черными глазами в плакат. – Мы видим… этот… ну как его… Молоток!

– Молот, – поправил Кац. – И…

– И… – повторил за ним Цацкес. – Что это, я знаю, а выговорить не могу.

– Серп, батюшки! – вставила Глафира. – Чего тут выговаривать?

– Серп, – сказал Цацкес.

– Значит, серп и молот, – подвел итог старший политрук Кац.

– Правильно, – согласился Цацкес.

– А что означают серп и молот? – подумав, спросил старший политрук.

– Не знаю… – простодушно сознался рядовой Цацкес.

– Много упомнишь… на таком пайке… – сочувственно вздохнула Глафира, повернув зад к аудитории, и солдаты все как один снова пригнули стриженые головы к партам, силясь разглядеть что-то под ее задравшейся юбкой.

– Серп и молот – это символ, – сказал Кац и строго посмотрел на зад уборщицы, остервенело шуровавшей замызганный пол казармы.

– Дожила Россия, – сокрушенно вздохнула Глафира. – Докатилась, матушка… защитников понабирали… Много они навоюют.

Моня, возвращаясь на место, не сумел разминуться с Глафириным задом.

– Уйди, нехристь! – разогнулась Глафира, показав свое плоское, изрытое оспой лицо, и беззлобно замахнулась тряпкой.

Моня вприпрыжку добежал до своей парты и плюхнулся рядом со Шлэйме Гахом, который в мирное время был шамесом в синагоге.

Старший политрук Кац уставился в книжку Устава и стал зачитывать вслух, раскачиваясь, с подвывом, как молитву:

– Знамя – символ воинской чести, доблести и славы, оно является напоминанием каждому солдату, сержанту, офицеру и генералу об их священном долге преданно служить Советской Родине, защищать ее мужественно и умело, отстаивать от врага каждую пядь родной земли, не щадя своей крови и самой жизни…

Моня наморщил лоб, силясь уловить что-нибудь, и, не добившись успеха, шепнул соседу:

– Вы что-нибудь понимаете?

Шлэйме Гах скосил на него большой, навыкате, грустный глаз:

– Рэб Цацкес, запомните. Я – глухой на оба уха. За два метра уже не слышу. Делайте, как я. Смотрите ему в рот.

– Знамя всегда находится со своей частью, а на поле боя – в районе боевых действий части, – уже чуть не пел старший политрук Кац. – При утрате знамени командир части и непосредственные виновники подлежат суду военного трибунала, а воинская часть – расформированию…

В самый разгар войны с немцами Сталин дал приказ прочесать все уголки России и найти литовцев, чтоб создать национальную литовскую дивизию. Как ни старались военкоматы, кроме литовских евреев, бежавших от Гитлера, ничего не смогли набрать. Пришлось довольствоваться этим материалом. Литовских евреев извлекали отовсюду: из Ташкента и Ашхабада, из Новосибирска и Читы, отрывали от причитающих жен и детей и гнали в товарных поездах к покрытой толстым льдом реке Волге.

Здесь, в грязном и нищем русском городке, до крыш заваленном снегом, их повели с вокзала в расположение дивизии штатской толпой, укутанной в разноцветное тряпье, в непривычных для этих мест фетровых шляпах и беретах. Они шагали по середине улицы, как арестанты, и толпа глазела с тротуаров, принимая их за пойманных шпионов.

– Гля, братцы, фрицы! – дивился народ на тротуарах.

Впереди этой блеющей на непонятном языке колонны шел старшина Степан Качура и, не сбиваясь с ноги, терпеливо объяснял местному населению:

– То не фрицы, а евреи. Заграничные, с Литвы. Погуляли в Ташкенте? Годи! Самый раз кровь пролить за власть трудящихся.

Старшина Степан Качура был кадровый служака, довоенной выпечки, щеголял в командирском обмундировании, и только знаки различия в петлицах указывали на то, что он еще не совсем офицер. Сапоги носил хромовые, каких не было у командиров рот, а брюки-галифе из синей диагонали были сшиты в полковой швальне с такими широкими крыльями, что старшину по силуэту можно было опознать за километр. В полевой бинокль.

Первый вопрос, который старшина задал евреям-новобранцам, приведенным в казарму со свертками постельного белья под мышкой, был такой:

– Кто мочится у сне – признавайся сразу!

Евреи стояли перед двухэтажными деревянными нарами, где вместо матрасов горбились мешки, набитые сеном, и никак не реагировали на слова старшины. Большинство – из-за незнания русского языка.

– Ладно. – Старшина с нехорошей ухмылкой на широком лице прошелся перед строем, поскрипывая сапогами и покачивая крыльями своих галифе. – Правда все равно выплывет. И придется ходить с подбитым глазом.

Нары распределялись по жребию. Моне Цацкесу повезло – ему достались нижние нары и близко от железной печки. Но удача, как известно, ходит в обнимку с неудачей.

Верхние нары, прямо над Моней, занял долговязый, худющий парень с узким смешным лицом. Вернее, лицо имело печальное, страдальческое выражение, но выглядело смешно. Из-за того, что оно было выпукловогнутым. Левая щека запала, как будто с этого боку нет зубов, а правая выпирала как от опухоли. Нос тоже был изогнут. Рыжеватые бровки заломились острым углом над переносицей и совсем пропали над грустными, как у недоеной козы, глазами.

Этого малого звали Фима Шляпентох. Армейская судьба свела с ним Моню Цацкеса надолго, почти до самого конца второй мировой войны. И дружба эта началась с того, что рядовой Цацкес, как и предрекал старшина, подбил глаз рядовому Шляпентоху в первую же ночь, проведенную в казарме.

Моня только уснул, поудобнее умяв своим телом мешок с сеном и согревшись сухим жаром натопленной на ночь железной печки, как вдруг не только проснулся, но и вскочил в страхе: с верхних нар сквозь щели в досках Моне в лицо потекла теплая струйка.

От его крика всполошилась вся казарма. Дневальный включил свет. Солдаты в белых кальсонах и рубахах столпились в проходе. С верхних нар робко свесилось искривленное мучительной гримасой лицо рядового Шляпентоха.

Моня Цацкес заехал ему в глаз, и вся левая, вогнутая, сторона лица заплыла синим кровоподтеком. Шляпентох в голос, содрогаясь худыми плечами, заплакал на верхних нарах.

Моне стало неловко, и он сказал ему на идише:

– Ладно, брось. Чего же ты не отозвался, когда старшина спросил?

– Мне… было… стыдно… – рыдал Шляпентох. – Мне всю… жизнь стыдно.

Шляпентоху велели снять с нар свой сенник и положить возле печки – к утру будет сухим, – а самому подстелить шинель и лечь спать, потому что скоро подъем и никто не успеет выспаться.

Моня тщательно вымыл лицо, перевернул свой сенник и уснул, как и положено здоровому человеку. Фима Шляпентох еще долго вздыхал и всхлипывал у себя наверху и только на рассвете успокоился, затих.

И тогда на нижних нарах с ревом вскочил Моня Цацкес. Снова теплая струйка оросила его. Фима Шляпентох в эту ночь обмочился дважды, и соответственно дважды вымок внизу рядовой Цацкес.

Утром старшина Качура не без удовлетворения обозрел синий с багровым отливом «фонарь» под глазом у рядового Шляпентоха и приказал ему поменяться местами с рядовым Цацкесом.

– Такому не место наверху, – назидательно сказал старшина Качура. – Бо там он не только создает неудобства для себя, но и затрагивает личность нижележащего бойца Красной Армии. Кто еще забыл про свою слабость – прошу поменяться местами.

Несколько человек понуро слезли с верхних нар. Старшина дал указание ночным дежурным будить этих солдат, чтоб они могли сходить до ветру вместо того, чтобы позорить честь советского воина и портить казенное имущество.

Дежурные по ночам орали «Подъем!» и будили всю казарму. Иван Будрайтис, литовец из Сибири, решил повеселиться в свое дежурство. Он воткнул спящему Шляпентоху между пальцев ноги полоску газетной бумаги, разбудил своих дружков, чтобы они посмотрели на потеху, и поджег бумажку. Огонь пополз к пальцам, и Шляпентох во сне стал быстро-быстро дергать ногами, словно крутя педаль, отчего эта забава и носит название «велосипед».