Жареный плантан - Рид-Бента Залика

Так вот, эта девочка не проявила никакого интереса к россказням об убийстве свиньи, а лишь безразлично смотрела на меня. Друзья за пределами школы тоже относились к моим фантазиям скептически. Большинство моих дворовых приятелей либо недавно прибыли с Карибских островов, либо жили то там, то здесь, и никого из них, даже городских, а тем более деревенских, моя история совершенно не тронула. Правда, мне хватило ума не убеждать их, будто я сама зарезала свинью: я знала, что меня тут же раскусят, а заново завоевать их доверие будет куда труднее, чем впечатлить белых детишек в школе.

— А что же ты тогда делала?

Мы сидели дома у Джордан, в ее комнате, и, посасывая замороженный сок на палочке, выбирали, какой диск поставить: Rule 3:36 или The Marshall Mathers LP. Я лежала на кровати, свесив голову с изножья почти до пола, и разглядывала облезлые розовые стены с постерами Destiny's Child и Алии.

— Просто смотрела, — ответила я.

Рошель, которая сидела за письменным столом в углу комнаты и набирала пароль, чтобы войти в чат, оторвалась от компьютера и уставилась на меня:

— Ты закрыла глаза?

— Нет. Я все видела.

— И не испугалась? — спросила Джордан, чуть придвигаясь ко мне.

— Нисколечко.

— Ну да, как же!

— Честно! А когда она сдохла, я даже отрезала кусок мяса.

Аишани засмеялась:

— Не ври.

— Я не вру! Мне помогал Норрис.

— Ты не рассказывала нам ни про какого Норриса.

— Он работает на Тетушку и ее сына.

Анита зевнула и закинула руки за голову.

— Все равно не верю, что ты не испугалась, — заявила она. — Ты даже с лестницы спрыгнуть не можешь, как мы.

— А вот тут не испугалась.

— Я спрошу у твоей мамы, когда она придет, — пригрозила Анита.

— Да пожалуйста! Она подтвердит, что я не закричала.

К счастью, мама Аниты забрала ее раньше, чем приехала моя, и мне не пришлось волноваться из-за возможного разоблачения: я знала, что другие девочки не станут проверять мои слова. Когда мама заехала за мной, их подковырки уже утратили обидный оттенок. Похоже, меня больше не считали изгоем, и между нами установилась хрупкая гармония. Я радовалась, что меня приняли в компанию, — как недавно радовалась общению с двоюродными братьями и сестрами, пока они не сочли меня безнадежной.

В машине мама скользнула по мне взглядом усталых глаз. Мне было десять, а ноги все еще не доставали до пола.

— Как провела время у Джордан?

— Было весело, — ответила я. — Можно мне почаще к ней приезжать?

— Посмотрим.

По пути домой нам пришлось остановиться на заправке; мамина отделанная деревянными панелями колымага вечно требовала бензина и не столько облегчала нам жизнь, сколько добавляла новых хлопот, будто нам было мало старых. Помню, как мама с отвращением сморщила нос, впервые увидев машину, — но продавщица предложила такую скидку, что мама не смогла отказаться.

На заправке мама поставила меня в очередь к кассе и, пообещав купить шоколадку, пошла к холодильнику за молоком. Женщина передо мной расплатилась, взяла чек и направилась к колонке, как вдруг у кассы вырос какой-то мужик.

— Извините, — сказала мама, подходя к прилавку с пакетом двухпроцентного молока в руках. — Вы влезли вперед моей дочери.

— Угу, — буркнул мужик.

— Что значит «угу»? — возмутилась мама. — Сейчас ее очередь. Встаньте в конец.

— Едрёна вошь, — процедил нахал. Это был мускулистый, агрессивного вида кабан: бритый почти наголо, в тесной красной футболке с изображением черепа и костей. Меня так и подмывало сказать маме, чтобы не связывалась с ним. — Я бы уже давно заплатил, пока вы тут на меня наезжаете, — проворчал он. — Какого хрена вам надо?

— Чтобы вы не лезли вперед всех. Валите в конец очереди.

— Мама… — Я потянула ее за край джемпера, но она больно шлепнула меня по руке, и я отпрянула.

Кассирша, надеясь предотвратить скандал, примирительно подняла руки, успокаивая спорщиков, а очередь заволновалась, и люди позади нас стали нервно переминаться с ноги на ногу.

— Не надо, — прошептала я. — Не надо, не надо…

Наконец мужик бросил:

— Вечно привяжется какая-нибудь истеричка! — и выскочил из зала, с такой силой распахнув дверь, что она с грохотом ударилась о стену снаружи.

Мама гневно шваркнула пакет молока на прилавок и назвала номер своей колонки, после чего повернулась ко мне:

— Зачем ты пыталась меня остановить?

— Я просто хотела, чтобы…

— Чего ты хотела, Кара?

Я закусила нижнюю губу, мечтая провалиться сквозь землю, только бы спрятаться от сердитого маминого голоса.

— Чтобы ты не обращала на него внимания.

— Конечно. Ты ни на что не желаешь обращать внимание! Даже не знаю, в кого ты такая размазня. Если будешь спускать с рук хамство, тебя просто затопчут. Пойдем!

И она решительно вышла, даже не потрудившись забрать чек. Я смущенно улыбнулась кассирше и побежала следом за мамой к машине.

Примерно через неделю история об отсечении свиной головы добралась до учителей — и неудивительно, ведь мой рассказ с каждым разом становился все более кровавым и устрашающим. Мамино замечание насчет излишней мягкости характера постоянно крутилось у меня в голове, и я стала с новой силой приукрашивать свои описания.

— Вы когда-нибудь слышали, как визжит свинья? — спрашивала я. Одноклассники дружно мотали темноволосыми головами, и я наигранно передергивала плечами. — Просто жуть. Уж поверьте.

На каждой перемене и при любом удобном случае на уроках я сообщала восторженной аудитории новые подробности: как жирная и сильная свинья никак не давалась в руки и мы с Норрисом с трудом зажали ее в углу загона, как Норрис оглушил ее молотком, а я перерезала ей горло ножом, и поскольку перчаток на мне не было, теплая густая и липкая кровь потекла прямо по рукам… После школы, сделав домашнее задание, я шла вместе с Рошель и другими девчонками (а иногда и мальчишками из нашего квартала) в ближайший магазин, а на обратном пути, потягивая газировку со льдом, уверяла:

— Я не отвернулась, даже когда сдирали шкуру. Ни разу.

Так я быстро попала в число самых популярных учеников нашего возраста. Кроме меня, авторитетом также пользовались Саванна Эванс и Николас Ломбарди. Саванна была из семьи местных богачей; Ник со своими длинными ресницами и светло-каштановыми ангельскими кудряшками считался первым красавчиком, а я неожиданно стала самой безбашенной. Девочки приводили ко мне своих братьев и сестер, чтобы я напугала их страшными историями, а на школьной площадке мальчишки принимали меня в свои игры и закидывали теннисными мячиками с не меньшей силой, чем друг дружку.

Популярность во дворе волновала меня меньше школьной, но и там никто уже не считал нужным переводить мне слова с патуа^[2] чтобы лишний раз намекнуть, до чего же мне не повезло родиться в Канаде. В конце концов мне наскучила история про то, как я отважно наблюдала за убийством свиньи, и я принялась расписывать, как помогала Тетушке готовить свинину по-ямайски из освежеванной туши. После этого ребята из нашей дворовой компании перестали надменно объяснять мне, что словом «гинеп» на Островах называют испанский лайм, а при встрече вместо «Привет!» кричали «Чё как?» с колоритным ямайским акцентом.

Неделю я куражилась в школе, важничала на Марли-авеню и терпеливо ждала, когда завоеванный авторитет превратит меня в ту, кому действительно хватило бы духу зарезать свинью. Но об этом не приходилось даже мечтать: мне недоставало внутреннего огня, недоставало куража, который у моих друзей проявлялся в пренебрежении правилами и склонности к опасным выходкам и розыгрышам. Моя же дерзость ограничивалась байками о зарезанной свинье.

Я не подозревала, что мои рассказы стали известны учителям, пока однажды в понедельник на последней перемене не увидела в школьном коридоре маму. Класс выстроился перед выходом из кабинета, и когда мисс Какое, учительница-практикантка, открыла дверь, чтобы выпустить нас, я увидела маму, прислонившуюся к оштукатуренной стене: волосы, убранные в неаккуратный пучок, скреплены погрызенным карандашом, на полу возле ног валяется рваный рюкзак.