Тот, кто не читал Сэлинджера: Новеллы - Котлярский Марк Ильич

Или вот: «Мимо пролетали витальные пейзажи, зажигательную джигу, джигитуя, исполнял порывистый ветер, срывая с дерев ревматические листы и старательно разбрасывая их повсюду, как прокламации.

Наверное, на этих прокламациях было написано, что слишком много грусти накопилось в природе и слишком много печали сошло в мир; наверное, там было написано, что люди приходят и уходят — и нет согласия между ними, есть только спор и злоба; правда, Господь иногда посылает нам своих ангелов, облекая их в людскую плоть, но никто не замечает Божьих посланцев, и, опаленные пламенем неприятия, они пропадают во тьме забвения». («Ангел»)

Или вот: «… звезды висели низко, как светильники, луна была полной и тучной, выл ветер, и огромные волны разбивались о мол, стекая к берегу рассерженной пеной. Взвились в небо шипящие фейерверки, приветливо рассыпаясь косматыми хвостами; странным, непостижимым образом давило ощущение чуда: вот-вот расступятся тяжелые воды, разверзнутся хляби небесные, — и прозвучит слово, которое всегда было и остается началом всех начал, а из слова родится откровение, и новый Моисей возвестит своим усталым собратьям о том, что ему открылась истина, и эта истина в вине — в той вине перед Богам, которую мы обязаны искупить беспричинной любовью друг к другу». («Кентерберийский рассказ»)

«…обязаны искупить беспричинной любовью друг к другу» — вот он, вот ответ! Ответ, который уже не подсказка, а именно ОТВЕТ-точный, емкий, прямой. Один-единственный. В сборнике. И вообще.

Карина Аручеан (Мусаэлян),

член Союза писателей России,

лауреат Союза журналистов РФ и Московского Союза журналистов

Итак, я жил тогда в провинции, и волею случая оказался вовлечен в бурную, как мне казалось, жизнь местного театра юного зрителя.

Что за странный конгломерат судеб? Какой судебный приговор свел воедино это актерское сонмище и повелел ему играть в игру под названием «театр юного зрителя»?

Вот и сейчас, стоит закрыть глаза, как тотчас я представляю маленький дворик, куда можно попасть только со служебного входа. Солидная железная лестница с плохо приваренными поручнями ведет наверх, на третий этаж; здесь, на небольшой площадке, — две двери: за той, что прямо передо мной, актерские гримуборные; за той, что справа — пошивочный цех, коим заведует маленький армянин по имени Оник, живой, подвижный человечек с горящими, как угль, зрачками.

Оник с помощниками обшивает не только спектакли, но и окрестную знать; знать, недаром этот лукавый проныра выбрал столь неприметное место работы, позволяющее ему экономить на театральных костюмах и роскошествовать на индпошиве.

Однако же я отвлекся.

Толкнув массивную, едва ли не величественную дверь, попадаешь в длинный, таинственный коридор с неимоверным количеством комнат по обе стороны. Помимо гримерок, здесь также находятся костюмерная и небольшой склад реквизита.

В каждой комнатке размещаются, как правило, по три актера, за исключением двух угловых комнат: в них — по отдельности — гримируются два народных артиста: престарелый трагик Аркадий Доброницкий и резонер, секретарь партийной организации Святослав Цыганов, бессменный исполнитель роли Ленина во всех революционнопартийных постановках.

Доброницкий — добряк с одутловатым, бритым лицом и набрякшими глазами, голос у него зычный, наделенный металлическими и бархатными оттенками.

Что же касается Цыганова, то он до неприличия худ, угловат, имеет в лице определенную наглость, вызванную, скорее, постоянной вживаемостью в образ вождя мирового пролетариата.

Следом за отдельными кабинетами народных артистов располагается гримуборная, где обитают Константин Артамонов, Геннадий Морев и Александр Миравский; все трое заняты во многих постановках, все трое полны честолюбивых планов; но будущее Артамонова и Морева, увы, теряется во мраке безызвестности.

Миравский, правда, останется на плаву и даже возглавит местный театр оперетты в качестве главного режиссера, но талант его иссякнет и не создаст ничего такого, что запечатлелось бы в благодарной памяти потомков.

В сыне Миравского склонность к лицедейству преломится совершенно неожиданным образом: возомнив себя полуночным дервишем, станет скитаться он по городам и весям, поклоняясь различным богам и идолам — от Моисея до Магомета; этот дрейфующий дервиш будет домогаться, куда бы его ни клонило, веры чистой и незамутненной, как прозрачный (призрачный) родник-и: не насытится, а обретет единственно лишь сердечную смуту и тоску по несбыв-шимся канунам…

…Коммунам можно уподобить провинциальные театры, плывущие, подобно утлому тлеющему челну, в нечарующем пространстве империи. Кому нужны эти вшивые островки Мельпомены, призванные нести свет массам, а на самом деле рассеивающие тяжелые пары угара и безвкусицы?

Впрочем, тогда, в прекрасном квазикоммунистическом далеке, я, разумеется, так не думал — душа моя жаждала тайны, она замирала каждый раз, как младенец, оказываясь в сладостном закулисье.

— Привет, Марчелло! — слышу я чуть хрипловатый голос Миравского. Он машет мне рукой и идет гримироваться: у него сегодня спектакль «Два клена» по Евгению Шварцу. Неплохой, в общем-то, спектакль, детишкам нравится.

Помню, я как-то сидел в зале, когда шли эти «Два клена». Ребятня живо воспринимала все то, что происходит на сцене, пока не произошел некий казус, смятение чувств.

Василиса, которую играла худая, как вобла, Валерия Далине кая, сражается на мечах с Бабой-Ягой (ее играл Виктор Семинаренко, человек безусловно одаренный, но загубленный провинцией).

И вот: торжество сказочной справедливости-Василиса выбивает меч из рук Бабы-Яги, и та падает на землю, умоляя о пощаде.

— Убей ее, убей! — вопят милосердно-радостные советские детишки, наслаждаясь зрелищностью момента.

И тут с первого ряда встает строгая «училка», поворачивается спиной к сцене и громким голосом оповещает:

— Дети, не кричите! Актеры знают, что делают!

Незначительное отступление отнюдь не отвлекает меня от гулкой прогулки вдоль коридора с вечно хлопающими дверьми гримуборных. Следующей из них возникает в памяти та, где сидели обычно Виктор Милкин и Виктор Жданов; к ним подсаживали третьего, в зависимости от того или иного спектакля; иногда и я оказывался третьим, иногда это мог быть и жовиальный Рустам Бигдалов, и гневливый Геннадий Гене-вич, и расшаркивающийся Рашид Расулзаде…

Словом, «третьи» приходили и уходили, а Милкин и Жданов оставались.

Виктор Милкин-упрямый, лобастый человек лет тридцати, начавший рано лысеть, нравился мне больше всех. Во-первых, потому, что для актера он оказался слишком умен; во-вторых, к любой роли относился серьезно, выстраивал ее, прорабатывал до мелочей, часто спорил с режиссером, отстаивая свою точку’ зрения (и нередко оказывался прав); в-третьих, ко мне (да и не только ко мне) не относился свысока, как некоторые; напротив, был неизменно дружелюбен; в-четвертых, его жену Аллу — приму и обаятельную женщину — обожал весь театр.

Странное дело, но к этой супружеской паре совершенно не липли сплетни. Хотя прочие супружеские союзы или гражданские пары предоставляли порой обильную пищу для размышлений. Скажем, странный сердечный альянс Арнольда Хромченко и Зои Габриэловой. Арнольд, или, как его звали еще, Нолик, смотрел сквозь пальцы на многочисленные шашни своей супруги, задавшейся, похоже, целью реализовать на практике половую теорию «стакана воды» революционной нимфоманки Коллонтай.

Зоя — грациозная брюнетка с огромными глазами-готова была отдаться за стакан воды в любой точке времени и пространства. Из наиболее удивительных ее связей выделяли роман с рабочим сцены по имени Чингиз, совокупления с которым нередко проходили в его каморке.