Мирча Элиаде - Под тенью лилии (сборник)

Они идут, как подчеркивает сам автор устами Агасфера, подземным путем шумерского героя Гильгамеша, который отправился на поиски травы бессмертия и «дошел до ворот, через которые солнце каждый день спускается во тьму, а ворота стерегли два чудовища — полулюди, полускорпионы…» Это — «стражи порога», спрашивающие у посвящаемого о цели его путешествия, как полагается в начале каждого инициатического обряда, будь то древние Элевсинские мистерии или порядком театрализированные к нашему времени масонские ритуалы приема в ложу. Он отвечает им:

Люди-скорпионы, опять же в полном соответствии с ходом мистериального действа, предупреждают его о тяготах предстоящего пути:

В новелле «Даян» эти «поприща», символизирующие двенадцать зодиакальных созвездий, которые минует солнце в своем космическом круговороте, и двенадцать стадий посвящения, проходимых душой неофита, обозначены четкой сменой двенадцати призрачных декораций: железная калитка в ограде старого особняка, гостиная без ковров и мебели («Мне здесь не нравится, — сказал старик, окинув помещение взглядом»), старомодная столовая совсем уже другого дома, крытая галерея и так далее… Это подземный мир, царство мертвых: «Кого ты хотел встретить, Даян? — спрашивает у него провожатый. — Чей гомон услышать? Тех, кто жили когда-то в этих домах, давно нет. Самые младшие умерли в конце прошлого века».

В середине пути странники минуют полуоткрытую дверь в помещение, из окон которого никогда не виден закат. Эти покои, признаюсь, самое для меня таинственное место во всем рассказе, тем более что автор устами Вечного жида говорит, что в них скрыта некая «заветная тайна», «трагедия с преступлением в конце, причем с преступлением столь загадочным, столь искусно утаенным, что никто ничего не заподозрил…» Единственное подобие подсказки заключено в словах того же Агасфера по поводу «невероятной истории», связанной с покоями незакатного солнца: «Оставим же ее такой, какой она была для всех тех, кто совпал с ней по времени: не поддающейся объяснению…» Тем не менее мне кажется, что здесь содержится намек на Голгофскую мистерию («заветная тайна»), на предательство Иуды («загадочное преступление») и на те формулы православной литургии, в которых Христос называется «Солнцем правды», «Праведным Солнцем», «Просветителем» и просто «Светом». Но срок встречи Вечного жида с Христом (а следовательно, и Оробете-Даяна) еще не наступил, и поэтому они проходят мимо таинственных покоев, спускаются все глубже в сердцевину тьмы («Седьмое поприще пройдя, он прислушался к мраку: темнота густа, не видно света», — говорится в «Эпосе о Гильгамеше»). Наконец подземный туннель закончился, «они как бы вынырнули на свет» («На одиннадцатом поприще перед рассветом брезжит, на двенадцатом поприще свет появился»). Перед ними два тихих источника среди тополей и кипарисов — ключ памяти и ключ забвения. Кто изопьет из первого, обретет воспоминание, а следовательно, знание и бессмертие, будет причислен к сонму богов; кто по неосторожности или поспешности утолит жажду из второго, сделав, как писал Платон, «глоток забвения и злобы», тому придется вступить в круг очередного перевоплощения, снова вернуться на землю. «Не кидайся к первому попавшемуся», — остерегает юношу Агасфер. То же самое предупреждение можно прочесть на золотых пластинках из погребений в Южной Италии:

Оробете-Даян не ошибается в выборе — и после нескольких глотков из источника Мнемосины-Памяти обретает дар ясновидения и всеведения. Воспоминание стало для него знанием, а знание равносильно бессмертию. Уподобившись Гильгамешу и повторив путь солнца, он сошел в преисподнюю и выбрался из нее — теперь ему (или его развоплощенной и просветленной душе) не страшен ад «санатория», где «с пяти утра до самого вечера светло», но «никогда не видно солнца, самого солнца». Элиаде описывает «крестный путь» Оробете, вернувшегося в земное пространство и время, как некую зловещую пародию на его странствия по иным мирам. Приглашая юношу в загробное царство, «Агасфер взял его под локоть и повлек за собой». Милиционер, сопровождающий молодого математика на новый допрос к декану, «крепко взял его за руку выше локтя». Агасфер и Оробете-Даян спускаются в царство теней, Оробете и милиционер возносятся в кабинет декана на лифте. По ходу странствий Вечный жид наставляет своего спутника, поясняет ему символический смысл увиденного и пережитого; в ходе нового допроса декан Ириною «слушал его, нахмурясь», «бессильно упал в кресло», стучал «по столу кулаком», смотрел на него «затравленно, с тайным страхом», а допрашиваемый, как и подобает посвященному, слушал его брань и угрозы «с кроткой таинственной улыбкой». В сущности, они поменялись ролями: декан стал обвиняемым, жертвой собственного сумасбродства, своеволия и трусости, а Даян — если не обвинителем, то обличителем подлинной природы Ириною. Чуть позже, уже в «санатории», Константин Оробете в беседе с профессором Доробанцу вспоминает свой первый допрос у декана, проходивший во время страшной грозы. Молния может просветить, озарить и преобразить (пример тому — история Доминика Матея), но может лишить человека последних остатков разума, обратить его в беснующегося мертвеца: «Вы знаете, господин декан боится грозы, особенно молний. А в то утро молнии так и сыпались, и все поблизости. Последняя, по-моему, ударила в двух шагах от его окна… Господин декан занервничал, растревожился и наконец впал в ярость. Потому-то он и не поверил моей истории со стариком, который переменил мне повязку».

Гроза стала для Оробете архангельским трубным гласом, зовущим его к постижению разгадки космического «гордиева узла», к решению «конечного уравнения», а для Ириною и ему подобных — вспышкой небесного огня, грозящего им если не физической, то духовной гибелью: «всякое древо, не приносящее плода доброго, срубают и бросают в огонь» (Матф. 7:19); «если только несколько небесного света проникает к ним, то их человеческие образы превращаются в чудовищные, ибо при небесном свете всё показывается тем, что оно есть в себе самом».

«Мистерии вели человека через смерть преходящего, то есть в преисподнюю; и они же через посвящение спасали его вечное от смерти»[152], — пишет в уже цитированной мною работе Рудольф Штайнер. «Преходящее» в героях Мирчи Элиаде — это их земные страсти, их неспособность противостоять земным, посюсторонним невзгодам, их колебания, промахи, слабости. «Вечное» в этих людях проявляется в том, что они в конце концов осознают свое небесное начало, могут сказать о себе, как та душа из орфических гимнов, начертанных на золотых табличках: «Я дитя Земли и звездного Неба, но род мой — небесный, об этом вы знаете и сами».

Томящийся в зловещем «санатории» Константин Оробете мечтает об одном — дожить до дня летнего солнцестояния, чтобы перейти в инобытие в тот миг, когда солнце находится в зените своей силы. И еще одна показательная деталь: в предсмертном бреду, покидая свою телесную оболочку, он мысленно обращается к профессору Доробанцу, чтобы тот помог восстановить на факультете его коллег, Думитреску и Добридора тех самых предателей, которые донесли на него декану: «Заверьте его, что они ни в чем не виноваты. Прошу вас, умоляю! Они не виноваты! Они не ведали…»

…И вот Оробете спускается по санаторской лестнице в сад: «В этот час там никого нет. И стоит Купальская ночь. Даже в центре столицы она та же, какой была изначально: лесная, волшебная, ночь духов…» Рядом с ним оказывается Агасфер, который выступает теперь не в роли наставника, а в роли вопрошателя — ведь в посмертии гениальный математик прозрел на оба глаза, стал поистине всеведущим: «Только один вопрос единственный, на который я сам не могу ответить. Ты знаешь о чем…» Вечный странник хотел бы узнать, близок ли конец света, а вместе с ним — конец его бесконечным мытарствам. Оробете глядит на него с бесконечной печалью. Ведь в соответствии с бесконечным уравнением, всякий конец таит в себе новое начало…