Янка Брыль - В Заболотье светает

Услышав такой совет, учительница моя теряет свой серьезный педагогический тон и от души смеется.

И мать — мне не видно, я только догадываюсь — сначала удивленно смотрит на нее, а потом, спохватившись, говорит:

— Ай-ай-ай! Опять забыла, что теперь все у нас не так, как прежде, как в старое время!..

Старушке когда-то тоже пришлось быть учительницей. Правда, она и сама едва умела читать, а все же и Миколу и Валю научила различать буквы, из которых складываются родные слова. Меня читать по-белорусски научил еще отец. После него эта обязанность — учить — перешла ко мне. Нельзя сказать, чтобы я отлично справлялся с ней, особенно — обучая Миколу. Ученик был своевольный, непослушный, ну а «учителю» тоже на месте не сиделось. И мать обучала меньших сама, зачастую по старому обычаю, наставляя их на путь истинный жесткими махрами своего холщового фартука.

— А ты, Аленка, почитала бы мне что-нибудь, — помолчав, заговаривает опять старушка, — хотя бы завтра, в святое воскресенье. А то все вы каждый про себя. Ячный Степан, так тот, ишь, взял у меня очки на день, а день-то у него как затянулся — на целую неделю!

Дело тут, конечно, не в очках. Раньше мы платили матери за науку более добросовестно, читая ей время от времени вслух. Теперь и Микола и я всегда заняты, дома бываем мало, а Валя и совсем ушла из семьи. И старушка ухватилась за Лену. Читают они часто, и чтение это — когда я слышу его иногда или думаю о нем — кажется мне лучшим свидетельством их дружбы.

Книги, что были во время пожара на руках, стоят у нас на полке. К ним прибавился десяток-другой книг Лены. С каждой нашей поездкой в райцентр или в Барановичи библиотека пополняется. Но кннг на полке не становится больше: они всегда в расходе.

Лена читает сейчас «Спутники» Веры Пановой. Начала одна, без матери, и завтра придется читать сначала. Но это, как видно, не трудно тому, кто посвятил свою жизнь воспитанию. Вот и сейчас Лена, желая в двух словах сказать о книге, раззадоренная вопросами матери, начинает рассказывать подробно.

А над деревней звенит песня, уже третья после той, в которой жнеи приглашали Яся присесть к ним повечерять.

— Ай-ай, — вдруг заахала мать, — на что ж мы это столько начистили?! — И под смех помощницы она ворчит: — Гуторь, гуторь, а волы в жито. Мы тут о том о сем, а руки сами знай чистят. На целый взвод наготовили, как в лесу, бывало.

— Праздник завтра, гостей позовем, — отзываюсь я из горницы.

— А ты сидишь там, ну и сиди, — смеется мать. — Набегался за день, вот и отдыхай. Мы уж тут сами как-нибудь, без тебя… Бери, Аленка, и лампу туда.

Свет переходит в горницу, и с появлением его все, что было за окном, как бы исчезает. Только песня звенит по-прежнему. Лена в светлом передничке, с большой лампой в руке идет к столу. И на губах у нее улыбка, а глаза щурятся — не то от лампы, не то от какой-то лукавинки.

— Что, стихи сочиняете, товарищ председатель?

Я сижу, опять по-прежнему глядя в окно. Она ставит лампу на стол, и вот я слышу за собой знакомые шаги. Потом чувствую тепло ее рук, одна из которых проводит по щеке, по лбу, и вот уже пальцы нежно перебирают мою слишком пышную чуприну.

— Молодым председателям колхозов тоже следует бриться и стричься, — говорит Лена, довольно удачно принимая серьезный вид. — Ну, о ком стихи сочиняешь? Небось о своем колхозе?

— Предположим, о нем.

— О нынешнем?

— Ну что ты! Мы тоже с самокритикой знакомы. Да и о том, который будет, стихи уже без меня сложены. Послушай, какая песня хорошая!..

Звенит стоголосая песня. Голосов, правда, поменьше, но чувства в ней хватило бы и на сотню певцов.

это пошел по верхам наш Микола. Это вторит голосам хлопцев и девчат баян Алеся.

— Ишь, разбойник, как заливается! — говорит мать про Миколу. — Все они, дай им бог здоровья, хоть на радио. Алесь до войны только скрипел на этом баяне, а сейчас, гляди ты!.. Ну что ж, молодой наш Ясю, может, повечеряем?

«Какая там вечеря!» — хочется мне сказать. И я встаю.

— Да что вы, мама! — говорит за меня Лена. — Мы еще пройдемся. И так он тут меня заждался.

И мы идем туда, где песня.

— Стихов не пишешь, газет не читаешь, не бреешься. Совсем отсталый председатель, — смеется Лена, беря меня под руку. — Читал сегодня в «Звязде»? Опять к нам поляки приехали, в Беларусь. Крестьяне польские. Учиться строить колхозы.

— К нам они, понятно, не приедут.

— А почему?

— На что им тут смотреть, в Заболотье? Пускай учатся в старых колхозах, ну к нам — через год, через два. А сейчас…

— Эх ты, — заглядывает мне в лицо Лена. — Тоже мне нашелся, ты — «не поэт»! А радость наша, а наши первые удачи, по-твоему, людям не интересны? Вот увидишь — приедут! И стихи кто-нибудь напишет.

— Нам, тетенька, пока не до стихов. За лен беспокоюсь. Разогнались мы широко, а с прополкой уже отстали.

Больше двадцати гектаров льна мы, по совету Воробья, посеяли на распаханном перелоге, и многие покачивали головами и даже ворчали: на перелоге лен, чего только не выдумают агрономы!.. А тут сорняки против нас пошли, так и глушат все.

— Ты понимаешь, что будет, если только дело это провалится? — говорю я. — И вот я думаю: не поднять ли нам завтра молодежь на прополку? Первый воскресник за все время. Интересно, что скажет комсомол?

— И-ишь до чего додумался, сидя у окна! Такие дела разве одному решать: поговорим вот все вместе и сделаем! Я и сама пойду с удовольствием. Все пойдут, даже товарищ председатель.

Она крепче берет меня под руку и сбоку, опять лукаво, заглядывает в глаза.

— Что, не пойдет?

— Может, и не с таким же удовольствием, а все-таки пойдет. Боюсь только, что от нашей, мужской, помощи льну не поздоровится.

— Повыдергают и лен с сорняками?

— Ну, что не выдернут, то, с божьей помощью, вытопчут. Хлопцы веселые, вместе с девчатами им будет тесно.

— Хлопцы серьезные, не выдумывай! И девчата и хлопцы серьезные.

А «серьезные» — слышно — от песен перешли уже к танцам. Вихрем взвилась полька-цыганочка.

— И на-ле-во! — звучит задорный голос Шарейки.

И мы спешим туда, где шумит молодое веселье.

В будний день, когда, работая, ты и одет кое-как и руки у тебя грязные, очень приятно умыться, переодеться в праздничное платье и сесть на велосипед. Приятно ехать туда, где ждет тебя много интересного.

Вот так я и еду. Будний день, в поле работают, а я в новом кителе, и на груди позванивают кое-какие памятки войны. Велосипедные шины шуршат по тропинке, белой лентой расстилающейся на зеленой траве.

Что же это за праздник?

Леночка напророчила. Из-за границы, с той стороны, которая стала наконец и другом нашим и добрым соседом, к нам приехали гости — крестьяне. Приехали посмотреть, что у нас делается, как мы строим новую жизнь…

Посыльный сельсовета нашел меня в поле. Мальчуган передал мне записку секретаря райкома и, отдуваясь, сказал:

— Поляки приехали.

Павел Иванович писал, чтобы я сразу же ехал в сельсовет, а если не застану их там, то — к Малевичу. Туда должны скоро прийти из соседнего района две машины. Несколько человек из делегации польских крестьян. Соседний район, откуда они прибудут, когда-то был отделен от нас границей. Польские гости побывали в восточных областях республики, в колхозах и на новостройках, а по дороге домой пожелали заглянуть к нам: посмотреть один из молодых, недавно организованных колхозов.

Но погоди, один пишет: «скоро прибудут», а другой говорит: «приехали»… В чем дело?

— Ты что, — спрашиваю я у посланца, — валандался где-нибудь с запиской? Ждал, пока они приедут?

— Да их, дядька, в Понемони еще нет. Они вообще к нам приехали, я говорю…

Еду, гляжу на тропку перед собой и радуюсь. Конечно, правильно говорит малец: они приехали к нам, в наш район, не просто так себе, и мы — частица великой родины трудящихся!

Шины шуршат, а вокруг чудесный неманский май. Песня жаворонков, которая волновала месяц тому назад, теперь почти не заметна, она только общий фон весны, как голубое небо вверху, как зелень под ногами. На небе легкие, медлительные облака. Тени от облаков так же лениво ползут по полям, по серебристой ржи и яркой, сочной зелени яровых. Зеленый горизонт подернут дымкой. Какая-то пичужка сидит на телеграфном проводе и, словно на жалейке, то и дело повторяет свой однотонный напев. Приятно видеть с седла велосипеда, что рожь уже дружно пошла в трубку, что на потемневшей траве обочин комочками нежного пуха стоят одуванчики.

А вот и Понемонь. Сначала местечко или, вернее, просто деревня, где находится сельсовет, а дальше, за Неманом, бывшее имение, в котором расположился колхозный двор. Гостей в сельсовете нет: они уже у Малевича.