Александр Иличевский - Ослиная челюсть

Стоп

Город похож на зверя, помещенного в клетку карты. Сегодня на седьмом километре одного из его когтей случился дорожный случай: выезд на встречную. В результате: из окна «жигулей» высовывалась босая нога. Шел дождик и мешался в лужице с кровью. Работал дворник – один – вместо ноги. Второй застыл, передразнивая ногу.

В общем – кино, где движение мертвого изображения создает иллюзию хроники места падения бомбы, в чьей воронке, скрученной взрывом зренья, раздавшемся в зазоре между глазом и объективом, помещается труп солдата армии происшествий. Босой.

Так вот, отсюда я делаю вывод, что ангел случайной смерти – отчасти он мародер.

Я сижу в помещении сна, который никак не могу вспомнить, глядя на человека, проговаривающего ничто. Я думаю о том, что я сейчас не думаю. Что думать ни о чем – значит думать о себе, не думающем ни о чем. Это похоже на никак не вспоминающийся сон, в котором я только и думаю, что ни о чем. То есть – сон этот никак не вспоминается, он не содержит в себе меня, который – если вспомнить – там думает ни о чем, которое думает сейчас обо мне, о сне, где я – ни о чем, никогда, значит, не вспомнить.

Так скоро смерть произнесла, что сны, как ни старались внять мелькнувшему освобожденью, все так же пустотою дня вослед ночному их смятенью на нет сводились – зря, циклическому их благодаря устройству.

Так скоро в звуке смерть приобрела, что я, как будто бы обобранный карманником мгновенно, в нагрудной области ладонью шарю, хватая воздух ртом, как рыба, в немое выброшенная пространство суши, – в поисках сна ли, бумажника, сердца, тщетно звук выводя из стратосферы смысла – дальше в безвоздушную сферу – чтоб кануть.

Она смотрела медленно сквозь свет, из ночи в день перемещаясь взглядом, и все, что налипало на сетчатку, похожим становилось на нее. Так образ постепенно поглощал пейзажи мыслей, горестно мерцавших в его мозгу, как тихий отзвук жара, что наполняет пепел, если прошептать над ним…

Так зреет зрение любви, любви, разжечь способной мельком пламя там, где возник ее случайный взгляд.

Что видела она? Сказать нельзя. Что может видеть дух в своем движеньи, клубясь меж сгустков темноты и сна? Что может зеркало, завесой слепоты восставшее меж зрением и смертью, увидеть, кроме мелкой, зыбкой ряби на опереньи пустоты? Все дело в шепоте, в глухом оброненном звучаньи.

Еще сквозящий шелест не угас, еще влекущая опасность рядом, но он уже, скользнув, как рыба в воду, преследует свое исчезновенье, так и не вняв, что лишь мгновение назад он был мертвее мертвых.

Блик несется вслед, поверхность возмущая, отслеживая местонахождение его под роговицей цвета меда.

День, перешедший в число забвения, в дату, которую припоминаешь, подобно зрячему, блуждая на ощупь в плоскости темноты, набранной слабым Брайлем. Календарь темноты, нанесенный на тело, сотканное из прикосновений любви, чью дату смерти ты силишься понять, есть исчисление пустоты – твое изобретенье.

А это – наш Гарик. Сейчас он ударит себя по скуле – комар: вот он и сморщился.

Но очевидно – удар не в цель свою просится. Стакан с Black Label вот-вот лопнет в его кулаке.

Входит Яша Эйдель… запоздав, говорит жене:

– Представляешь, я ведь Симу на «сачке» в ГЗ у лифтов встретил, заболтались, покурили – еле вырвался. Семинар Арнольд наметил – «Бифуркации культур», – Симка врет, то – каламбур. Вместе мы зашли в мехмат, Лева Тоцкий был нам рад – защитился у Арнольда он дней пять тому назад и не оклемался толком.

А это – Ольга. Она красива. Очень. Она ждала долго, и теперь просрочен провал: Гарик мажет. Комар резв на страже комара живого, так как нет второго – даже примерно – такого, и спасается балконом, из двери которого дует майским пухом, одеколоном Gillet: Боря выбрит сегодня и, на воздух выйдя, курит.

Напряженность выдыхает Ольга.

Игорь мрачно рисует профиль на салфетке, вниз смотря соседке чуть повыше колена.

Рвет на вспышки сирена вечер на Прудах: у Садового вяжут Май за просто так – за бензин мента, за «макара» сажу.

Это – вечеринка. Эти – Гарик, его Ольга, Ира, Игорь… А вот Борька – уже рядом с полкой: начинает жертвы чтенье с корешка. Вот две привнесенных кем-то (Игорем?) девы – неприкрыто стройных – «смотрят» Ольгу: она чем-то раздражена. Эйдель пьет украдкой от жены своей зоркой (окрик: «Яша, это же водка!»), но, видимо, в целом сладкой, раз послушен ей коброй под дудку устного маскарада: счастливым так мало надо. Ближе к девам Борька постепенно в три приема с Музилем раскрытым: ломко, робко, как обложка, красный. Гарик ставит Kind of Blue – возглас:

– Пластинка просто праздник. – Дева – Борику.

Ольга пьет залпом, ей горько.

Оператора внезапно ловко удаляет, прильнувши, Ирка, фокус смыв поцелуем, восвояси влажные спальни – обрывается кадр.

Главный пробой в монтаже – и мы движемся по квартире теперь через час в 1:15 (судя по цифрам в углу экрана) и вдруг замечаем, что исчез наш Гарик, а Игорь тщится отвлечь от себя колено, тогда как Борькин успех смят волненьем, и что сирена теперь у подъезда…

Изображенье прыгает, мелькают пролеты лестницы, беспокойные лица соседей, сбивается резкость, мельтешение… Но вот палисадник, скамейки перед парадным, лица соседских мальчишек: смесь испуга и любопытства, озиранье мигалки…

А майор ревет в передатчик над прошедшим за пачкою «Кента» до ларьков и – так дерзко козлам ответив, что обратно с пером под лопаткой дотянувшим до объектива, и что Ольга кричит, от него оторвавшись:

– Третья группа, ну что ж вы, скорее! Резус – отрицательный!

Санитары не разложат никак носилки…

Это, собственно, все. Игорь как-то позже признался, что хотел прекратить эту съемку. «То была цацка – видеокамера, я понимаю, два дня как купили, но все же свинство…» – говорит Игорь, появляясь в рамке кадра. «И еще, я боюсь сказать… Да, конечно, это – судорога мозга, но я думаю, ничего бы такого с ним не приключилось, если б тогда не снимали…»

Он закуривает. Камера наплывает: его лицо крупным планом. Затем дым сигареты следует по сквозняку в квартиру.

Детство. 26-й квартал. Магазин у трамвайных путей, неевклидово идущих слепящей бесконечностью вдоль Каспийского моря. Рядом, в скверике, обсаженном «вонючкой» и олеандром, сгружают из кузова арбузы. Арбузы эти – чудо даром: 10 копеек за кило. Сабирабадские арбузы! Хрустящие, звонкие слоги этого звукосочетания и сейчас вызывают упоение вкусом брызгающей солнцем мякоти. Но арбузное пиршество – это еще не весь репертуар баснословного магазина 26-го квартала. Чуть погодя на тротуар ко входу сгружают пузатые бочки. Публика толпится сокращающейся, подобно восхищенному дыханию, очередью. Наконец человек в белом халате заносит над бочкой топор. Толпа ахает, как на казни Карла IV. Топор опускается на плаху. Соленые брызги окропляют мне лицо. Кончиком языка я снимаю с верхней губы пряный вкус пендыра. Из распечатанного чрева обеими руками бережно достаются головы сыра. Из пролома они падают поочередно на чашу весов – и выкупаются с почтительным трепетом, как головы казненных собратьев.

Вкус моря и солнца купает мое существо, когда я возвращаюсь домой с арбузом и Антарктидой пендыра в обнимку.

[Алексею Парщикову]

Чашеобразный склон, чей край вспучен мениском взгляда: по грани взрыва прозрачность скользит ободком зрачка.

По ту сторону валят, как штормы, холмы, и стекают меж выдохов и вздыманий облачные сады.

Духота шарит рукою за воротом и стаскивает рубаху, как белый флажок отдачи.

Зной дарит отмашкой продых.

На дне седловины – обрушенная усадьба: погромный двор, лужи перьев, лохматая борона; одичалая пасека, от которой – три фонаря роятся по стенам.

Остов руин устроен подобно остаткам сна: в случайность сцеплений вбита мука припоминанья.

Сфинкса скелет, в котором клубится улей дознаний.

Во дворе – семь свечек пальм: куцее пламя верхушек – семь векторов наливной вертикали смысла.

Я гадаю, какая из них – мое настоящее время.

Беспричинный страх в безлюдных местах сложен, как время.

Матка, покинув улей, гонима желаньем, как болью, пикирует в прорву неба, пронзая сетчатку птиц. Золотое течение взгляда томится по ней вослед.

И вот – табун аполлоновых трутней штурмует предел полета. Их цепь истекает по звеньям до лидера на излете.

Последний – сильнейший самый, забравшийся в занебесье, туда, где даже орлы испытывают вертиго, трубит хоботком, призывая архангелов в шафера.

Жало свое совмещая – в пенье, стрелу и фалл, – на острие луча настигая, кроет Царицу.

И крошкой слепого пепла сгорает в полях геликона.

Карнавал египетской ночи подхватывает его – и кружит, и кружит, и кружит по диску усекновения.

Семенной балласт – победным знаменем, свадебным шлейфом – по серпантину танца веет обратно в улей.