Анри Монтерлан - Благородный демон

Зато его кошечка спокойно подняла голову к зениту. Черты лица у нее сделались жесткими, зрачки расширились во весь глаз. И она уставилась прямо на солнце.

Косталь не повалился перед ней на колени только потому, что был все-таки хоть немного цивилизованным человеком. Он не сказал ей тут же: «Я женюсь на вас» только потому, что в нем еще сохранялась капелька здравого смысла. Но это стоило ему усилий. Он уже решил жениться. Да и смог ли бы какой-нибудь другой мужчина быть властителем Той, Которая Смотрит На Солнце? Он считал ее простушкой из мелкой буржуазии, а она оказалась не только вровень с ним, но даже выше. И доказала это своим властным порывом. Он уже видел ее фигуру, высеченную в граните, — сидя, с руками на коленях и головой, похожей на кошечку. А рядом он, руки тоже на коленях, львиная голова. Их хвосты переплетены, и на них падают прорисованные в камне два солнечных луча. Они привезут с собой из Каира коптского священника, который благословит их союз на руинах Гелиополя. И в честь своего бракосочетания он устроит в Александрии большой праздник для народа, где сам вступит в единоборство со львом. Вчера речь шла о том, что дети не нужны. Теперь все переменилось — у них будет четырнадцать сыновей. Да, стоило только перейти в сферу сверхчеловеческого, и все ценности переменились. С того момента, когда она посмотрела прямо на солнце, литература Косталя отошла на второй план. До случившегося на набережной Соланж только мешала его экстравагантности. Зато теперь, признав ее достойной, он сделает из нее свою соучастницу, одним из элементов своей жизни. До сих пор он не находил у себя места для нее. Теперь она получила его. Он еще раз убедился в том, что его пугала не женитьба сама по себе, а безликость Соланж. Но когда она доказала свою причастность к сверхчеловеческому, он уже думал: «Было бы безумием упускать это».

Обычно днем Косталь пил не больше одного стаканчика вина, но, возвратившись в отель, он был так опьянен ею, или, вернее, своей собственной идеей о ней, а следовательно, самим собой, что, не колеблясь, сразу повязал голову влажной салфеткой.

После обеда они стояли у окна. В пригородных долинах вереницы фонарей, окаймлявшие невидимые в темноте улицы, как жемчужная диадема охватывала город. Дома наполнялись тихими ангелами, наслаждающимися своим маленьким раем. Над ними высота молчания и звезды с их именами богов-эротоманов. Слева Млечный Путь словно восходил ввысь, подобно дыму от угасающего жертвенника.

— Я люблю большие города, — с волнением сказал он, задумавшись о всей этой людской массе, которая развращается в них. И почувствовал в себе, подобно импульсам электрического тока, три фазы своих отношений с окружающим миром: 1) наслаждение им; 2) защита от него; 3) глумление над ним.

— А мне нравится тот город, где я с вами, — сказала она. — И так же хорошо было бы с вами в любой захолустной дыре.

Она все время старалась прикоснуться к нему — что-то новое в ней, даже обняла за талию (чего никогда не было прежде) и положила голову ему на грудь.

С нижнего этажа под ними через открытое окно шел «опьяняющий» запах женских духов. Она целовала ему руки, рот, лоб. Он засмеялся. «Чему вы смеетесь?» — с некоторым беспокойством спросила она, но он ничего не ответил. Ему было просто приятно видеть ее, прежде такую холодную, влюбленной. Но когда он, просунув с трудом ладонь через хитросплетения одежд, достал несколько волосков из ее рощицы, засмеялась уже она.

Впервые в жизни ей захотелось чего-то. Она пожелала это с той новой и свежей силой, которая накапливалась в ней двадцать один год. Она пожелала, чтобы этот неизвестный человек навсегда принадлежал ей, и уже чувствовала, как после всех мучений он, наконец, готов к этому. Насколько естественна и нормальна начавшаяся вчера их совместная жизнь! Словно по-другому она никогда и не жила. Прошлое ее как будто закрылось. И, осознавая это, она чувствовала все большую влюбленность — так несущийся поток только набирает силу на своем пути. Именно мысль о замужестве породила в ней любовь, точно так же как у Косталя эта мысль была могилой любви. Со всей первородной тяжестью своего пола она давила на него, шепча про себя невнятную молитву: «Боже мой, продли мое счастье! Оно никогда не надоест мне…»

— Посмотрите на свет этого маяка, — произнесла она. — Можно подумать, что там внутри люди, которые вечно гонятся друг за другом, но никогда не встречаются. Это как раз то, чего не следует делать в жизни…

Действительно, в прожекторе маяка двигались тени, все время вращаясь на одном и том же расстоянии одна от другой.

— То же самое бывает и с волнами, — ответил Косталь. — Можно, конечно, предаваться мечтаниям обо всем этом, но я не доверяю метафорам с претензиями на философию. Пусть метафоры остаются метафорами и не выдают себя за объяснения.

Какое-то время они смотрели на ночной город и звезды, потом он сказал:

— Эти дома, наполненные юными снами, неприятны мне. Они напоминают о том, чего у меня никогда не было. Повсюду, куда только достает взгляд, и еще намного дальше, по всему лицу земли, везде мой народ: те, кому я принес хоть что-то жизненно важное и кто готов отблагодарить меня. Во мне нет от этого никакой радости: то, что они могут дать, совершенно для меня не нужно. Но если однажды вечером я постучу в их двери и скажу: «Я тот, чье имя звучит и на другом конце земли, и все-таки я пришел к вам с мольбой получить награду за сделанное для вас. Когда-то с лихорадочной прямотой вы говорили мне: „Я хотела бы принести вам радость“ и забывались до того, что целовали мне руки. Так ведите же теперь меня туда, где спит плоть от вашей плоти, чтобы я познал ее. Я не причиню никакого зла и не обращу это против вас, но осыплю благами моего дождя и моего лета. Женщина — это награда воину, а дар поэту — дети». Если бы я сказал им все это, меня, конечно, встретили бы враждебные лица и оскорбления. И мне больно думать об этом. Но эта боль еще сильнее, когда я вспоминаю, что есть матери, готовые отдать плоть своей плоти ради любви ко мне и моим книгам.

— В ваш будущий роман надо вставить завуалированное обращение, которое в стиле газетных объявлений звучало бы, например, так: «Просят сообщить о себе тех матерей, которые в знак восхищения г-ном Пьером Косталем готовы устроить для него отношения со своими дочерьми. Весьма серьезно. Необходимо фото». Можно добавить еще: «Свидетельства благодарности превзойдут все ожидания».

За шутливым тоном Соланж чувствовалась едва скрываемая горечь. Люди, не знакомые с делами мира сего (и гордо приписывающие себе «строгие правила»), всегда несколько желчны по отношению к тем, у кого есть опыт человеческих отношений. Ей не понравилось, что Косталь открыл ей всю глубину своих вожделений, и как раз в тот вечер, когда они еще более сблизились. На это он мог бы возразить, что и Отец Зевс в «Илиаде» выказывает ничуть не более такта к своей законной супруге, когда, пригласив ее на свое ложе, перечисляет всех других, которые побывали на нем, желая доказать ей свое предпочтение.

Косталь же отвечал самым серьезным образом:

— Хорошая мысль, этот совет намного продвигает и наши дела. Пожалуй, я включу подобное обращение в мою новую книгу. Способный понять уразумеет. Мне надоело, что меня так мало любят, мне грустно, и я как собака, которой хозяин с тупой настырностью дает один и тот же несъедобный кусок мяса, хотя на столе столь желанный ванильный крем.

— Если мне не изменяет память, Минотавр каждый год съедал по семь мальчиков и семь девочек. И у вас такие же порции?

— Да вовсе нет никаких порций. Много говорится против сладострастия — будто оно вгоняет в меланхолию, мешает работе и безнравственно. Не говорят только, что оно ненасытно. Твоя подруга дает наслаждение и счастье, она желанна, нежна и достойна всяческого уважения. И тем не менее, тебе еще нужно волокитство, которое через два дня на третий приносит что-то новое. Но если вдруг лишаешься всего этого, чувствуешь пустоту, будто вообще никогда ничего не было. Это какая-то бочка Данаид. Счастье подобно лету — оно не распространяется за свои пределы, и память о нем не помогает в зимние холода.

Она пожалела его. Ей всегда нравилось находить предлог для жалости. И она снова почувствовала себя нужной ему — чтобы согреть его.

— Дражайший Минотавр, пусть уж я лучше думаю, что если вам все время нужно свежее мясо, то это лучшее доказательство вашей неудовлетворенности всеми предыдущими женщинами.

— Напротив, именно когда женщина удовлетворяет тебя, это и побуждает начинать все с другой — и с другими.

Они возвратились в комнату Соланж, освещенную только розовой лампой в изголовье постели. На авеню Анри-Мартен не было розовой лампы, которая здесь напоминала что-то девическое. Впервые он видел ее в той комнате, куда к нему не приходили другие женщины.