Захар Прилепин - Дорога в декабре

Он внимательно посмотрел на высыпанные к его ногам детальки, но не коснулся их.

— Я хочу забрать его, — сказал я, повернувшись к бабке.

— Кого? — спросила она.

— Мальчика, бабуль, — ответил я. — У меня есть деньги, — заторопился я. — Его нужно лечить. Учиться ему нужно. Чего он здесь с тобой! Мы будем к тебе ездить. Я ему велосипед куплю… Я его усыновить хочу. Усыновлю его я.

С каждым словом мне всё сильнее казалось, что всё сейчас уладится, все обрадуются, засмеются, заговорят, пряники разложат на столе, самовар забурлит.

Но никто не смеялся, бабка, сидевшая на лавке, легонько потопала ногами, ноги были в валенках. На топотанье пришла кошка, головастая, как дыня. Обошла вокруг валенка.

— Ишь ты, — ответила бабка наконец. — Сморкну соплю и ее усыновлю, — передразнила она непонятно кого. — Ты чего себе намечтал, ночной леший? — спокойным голосом продолжала она. — Вот я тебе соберу дитя, и ты пойдешь посередь ночи невесть куда? Под дождем, в грязи? Твои колеса, я видала в окно, уехали. Ты сюда шел — руки висят, кожи не видать, весь черный и будто в шерсти: зверь лесной. А обратно куда ты пошел бы? А?

— Идиотина, — добавила она, подумав, и я поначалу даже не понял смысл этого слова, представил себе какую-то жердину.

— Ему же плохо тут, — никак не умея согреться, сказал я лязгающим ртом, произнося «ему» как «ымы» и остальное тоже невпопад.

— С чего бы это ему плохо? Это тебе плохо, а ему хорошо.

— Ты же даже не узнала, кто я такой, — вроде как рассердился я, но голос все лязгал, подпрыгивал и гыкал.

— А кто ты такой? — спросила бабка просто.

Я развел руками — словно ответ должен был раскрыться, выпасть, как плод, сам собой, но никак не выпадал. Я поискал его внутри и никак не мог вспомнить, на какую букву он начинается, какая-то не та буква всё просилась на язык.

Бабка неожиданно легко поднялась, пошла к двери, раскрыла ее, позвала меня.

— Иди-тка, — сказала, и меня будто что-то толкнуло под бок, мягко, но больно — как колобка звериный нос.

Я несогласно потряс головой.

— Мне холодно, — сказал я.

— Иди в свою могилу, там отогреешься, — сказала бабка.

— Ты не хочешь со мной? — спросил я мальчика, постаравшись, чтоб жалобно.

Он трогал свою сухую руку, ковырял ее и пощипывал — словно она была и не его вовсе, а какой-то предмет, который дали подержать, поиграться.

— Зачем ты мне нужен? — ответил мальчик, не отвлекаясь от руки и не глядя сдвинул ножками все эти разноцветные детальки, какие-то осыпались на пол, какие-то обвисли на покрывале, одну я поймал.

Поднялся и пошел, вспомнил уже на пороге, что я в тапках, вернулся и долго влезал сырыми ногами в ботинки, носки казались совсем черными, а ведь были белые.

Меня никто не вышел проводить, а я нарочно не закрыл ни входную дверь, ни калитку, и, пока еще я мог видеть, все было нараспашку.

По асфальтовой дороге, ровно посреди, я шел, мечтая, как в меня въедет фура, и в ее фарах я вознесусь, взлечу, с перебитым позвоночником, со взорвавшимися легкими…

Но первая же фура остановилась, меня подобрали, в машине я сразу заснул, чувствуя, что мне жарко, всё жарче, будто еду в капле ртути, которая набирает в градуснике высоту и скорость, и сейчас он не выдержит жара, разорвется, и что-то горячее, скользкое, ядовитое покатится во все стороны.

Мне приснился Гарик чики-брики-таранте, он вроде бы работал обходчиком в метро или где-то там, под землею, и потом пропал без вести, его не нашли, и что-то говорили про крыс, но никто уже не верил ни в каких крыс.

Еще мне приснился милиционер Верисаев, который искал Гарика в этих привокзальных переходах и подземельях… И не нашел, и вышел оттуда с седой прядью своей, молчаливый и неотзывчивый.

Все должно было вот-вот сложиться в четкий рисунок, в понятную музыку, обрести такую ясность, которую не перенесут ни слух, ни зрение.

Проснулся, хватая ртом воздух, как вынутый из воды.

Не было этого ничего.

Раскрыл, наконец, глаза — узнал дома, которые видел последний раз четверть века назад, тут где-то гуляла моя собака, гулял я, летали голуби, лежала свиная туша, копошились черви.

— Куда ты меня привез? — спросил я.

В ушах шумело так, будто вокруг было море, и оттого машина казалась почти беззвучной.

Кругом лежали размотавшиеся неряшливые туманы, и мы пробирались сквозь них.

— Никуда, — ответил водитель. — Я на базу еду.

— Высади меня, — попросил я.

— Еще не доехали, — ответил он.

Туман был даже в кабине, и лицо водителя терялось в дымке, то едва заметное, то не видное совсем.

— Доехали, — не согласился я и открыл дверь.

Ругаясь, он резко затормозил, пристроился у обочины, я выскочил, сопровождаемый матерью, праматерью и перематерью.

Перешел дорогу, то и дело пытаясь поднять воротник, которого у меня не было. Дождь уже закончился, от земли и асфальта поднимался холод.

Я знал тут все улочки, все дворики, каждый закоулок.

Наискось, через забор, мимо котельной, вон за тем зданием знакомый флигелек. В зарослях еле заметная надпись: …лечебница… №…

Она ждала у окна, будто знала, что приду, образуюсь из пустоты.

Я взмахнул рукой, отгоняя сизую дымку от своего лба, чтоб узнала.

…ненакрашенное мое!.. милое мое лицо, смотри на меня…

…милое мое ненакрашенное, в халате, с белой шеей…

Она приблизила бледные губы к стеклу, сказала что-то.

Второй этаж, разве я услышу.

Приблизила и выдохнула на стекло, но дыхания у нее не осталось, и на стекле ничего не отразилось.

— Что ты говоришь? — крикнул я, задрав голову.

— Кто-нибудь пришел да и убил бы нас всех, — повторила она внятно.

Тихие глаза ее смотрели на меня.

Внизу, на первом этаже, за дверьми, что-то загремело.

Я напугался и побежал, посекундно оглядываясь.

На улицах было совсем мало людей, и все взрослые, все торопливые, все неприветливые.

Перебежал дорогу на неположенный цвет, забыл, как он называется, что-то на «ый», заблудился в новом, огромном и грязном подземном переходе, несколько раз выходил куда-то совсем не туда, на какие-то бессмысленные площадки ровно посреди трассы.

Потом оказался на пустой железнодорожной платформе. Появился бродяга, огромный, хромоногий, разросшийся в разные стороны бородой, волосами, весь в какой-то разнообразной ветоши. Он куда-то торопился.

Следом выбежали из-под земли подростки, почти дети, кажется, пятеро. Распинывая пустые пивные банки, хохоча и повизгивая, они словно охотились на бродягу.

Хромая, он торопился по платформе в какое-то ему одному ведомое убежище, но его быстро нагнали, окружили. Подпрыгивая и радуясь, дразнили его.

Бродяга взмахивал руками, крутил огромной, в колтунах и грязных косицах, башкой, выкрикивал иногда неразборчивые строгие слова и всё пятился, пятился к краю платформы.

Показалась электричка, свистнула всем ожидающим ее.

Платформа твердо задрожала.

Подростки хлопали в ладоши и вскрикивали всё злее, подходя к бродяге ближе и ближе.

Он стоял на самом краю, разведя в стороны огромные, как оглобли, руки и шевеля большими губами.

Электричка еще раз засвиристела, требовательно и напуганно.

— Эй! — крикнул я. — Сюда!

Я поднял руку, показал недоросткам сжатый кулак — словно то, что у меня там есть, нужно им.

Они откликнулись с готовностью, сразу забыли про волосатое существо, стоявшее на самом краю, и побежали за мной, почему-то очень быстро — быстрее, чем могут бегать такие недоростки.

Я снова заскочил в переход и сразу заблудился там. Побежал наугад, почти уже настигаемый.

Меня схватили за рукав, я вырвался. Сделали подножку, я кувыркнулся через голову, весь изодрался, разбил лоб, но вскочил, не остался там, не сдался.

Вылетел в совершенно незнакомое место, какая-то то ли стройка, то ли заброшенные корпуса, ничего толком не успел разглядеть, забежал в первое попавшееся здание, дверь была открыта, повсюду валялись кирпичи, трубы, стекла.

«Если побегу вверх, — подумал, — то загонят к окну, придется выпрыгивать — упаду, разобьюсь, погибну…»

И побежал вниз, слыша повизгивание и близкий топот за спиною.

Тут было темно, совсем ничего не видно, но останавливаться было страшно, и я не остановился, выставив вперед руки, бежал, пока не обвалился в какое-то отверстие, где текла густая, невыносимая, чавкающая жижа.

Не разжал кулак, держал там то, что еще осталось у меня.

Пахло кислым молоком, больницей, дохлой собачатиной, старым голубиным пометом, человеком.

Пискнула мышь.

Долго разлеплял глаза. Почти ничего не увидел, на веках скис старый сорный, засиженный мухами мед, не сморгнуть.

Чтобы вздохнуть, пытался открыть рот: приржавевшие зубы, язык влип в нёбо, глотка суха. Когда пытаешься раскрыть челюсти — зубы словно вытягиваются из дёсен, сразу гроздью, один за другим.