Иэн Макьюэн - Меж сбитых простыней

— Это не песня, а молитва. Я научил их «Отче наш».

Разлегшийся на полу Теренс застонал, и Джордж резко обернулся.

— Я и не знал, что ты верующий, — сказал я.

— Ну, понимаешь… — Джордж плюхнулся в кресло.

Все помолчали, будто собираясь с силами для очередного раунда обрывочного спора.

Мэри сидела во втором кресле напротив хозяина. Теренс лежал между ними наподобие бордюра, а я, скрестив ноги по-турецки, устроился в ярде от его пяток. Джордж заговорил первым, обращаясь к Мэри через лежащего Теренса:

— Сам-то я не особо часто бывал в церкви… — Он сбился. (Наверное, слегка опьянел, подумал я.) — Но мне всегда хотелось, чтобы ребята, пока маленькие, взяли от веры как можно больше. Отказаться от нее они смогут и потом. По крайней мере, сейчас у них есть внятный набор ценностей, которые ничуть не хуже других, и полный комплект хороших диковинных и правдоподобных историй.

Все молчали, и Джордж продолжил:

— Им нравится мысль, что есть Бог. А также рай, ад, ангелы и дьявол. Они часто говорят об этих вещах, но я сам не знаю, что это для них. Наверное, что-то вроде Санта-Клауса, в которого они верят и не верят. Им нравится молиться, даже если они просят о какой-то немыслимой ерунде. Для них молитва своего рода… продолжение внутренней жизни. Они молятся о том, чего им хочется, и просят защиты от того, чего боятся. В церковь ходят каждую неделю — это единственное, в чем мы с Джин согласны.

Вся тирада была адресована Мэри, которая кивала, не спуская с Джорджа серьезного взгляда. Теренс закрыл глаза. Закончив, Джордж по очереди нас оглядел, ожидая возражений. Никто ничего не сказал.

— Вряд ли им повредит немного старой доброй веры, — опять завел Джордж.

— Не знаю, — ответила Мэри, глядя в пол, — В христианстве многое вызывает протест. Но поскольку вы человек не набожный, можно об этом поговорить.

— Валяйте, послушаю, — сказал Джордж.

Мэри заговорила раздумчиво:

— Ну, во-первых, Библия написана мужчинами и для мужчин, она представляет очень мужественного Бога, который и выглядит как мужчина, ибо создал человека по своему образу и подобию. Все это кажется мне весьма подозрительным мужским вымыслом…

— Минутку… — встрял Джордж.

— Далее: в христианстве женщины представлены весьма скверно. Из-за первородного греха их винят во всем на свете, начиная с изгнания из Эдемского сада. Женщины слабы, нечисты и приговорены в муках рожать детей — это им кара за Евину небрежность; они искусительницы, которые отвлекают мужские умы от Господа. Словно женщины в ответе за мужскую похоть больше, чем сами мужчины! Как говорит Симона Бовуар,[14] женщины всегда среди «прочих», а настоящая сделка заключена между мужчиной на небесах и мужчинами на земле. И вообще, женщины существуют лишь потому, что небожитель спохватился и из лишнего ребра сляпал дамочку, чтоб было кому составить мужикам компанию и гладить их рубашки. Женщинам не стоит марать себя сексом, они должны оставаться целомудренными, чем окажут величайшую услугу христианству, но если при этом еще умудрятся родить ребенка, то поднимутся до церковного идеала — Непорочной Девы.

Мэри ожгла Джорджа сердитым взглядом.

— Минуточку, погодите, — взъерепенился тот, — Нельзя приписывать всю эту феминистскую лабуду обществам, существовавшим тысячи лет назад. Христианство выражает себя через доступное…

Теренс заговорил почти одновременно с ним:

— Еще одна претензия к религии в том, что она потворствует пассивному восприятию социального неравенства, суля истинное воздаяние на…

Мэри перебила Джорджа, не дослушав:

— Христианство создало идеологию для половой дискриминации сейчас и капитализма…

— Коммунистические бредни! — непонятно к кому адресуясь, рявкнул Джордж.

Теренс громко гнул свое, поминая инквизицию и Крестовые походы.

— При чем здесь христианство? — орал побагровевший Джордж.

— Именем Христа зла творилось больше, чем… это не имеет никакого отношения… знахарок казнили за колдовство… Чепуха. Нельзя… продажность, взяточничество, поддержка тиранов, превращение алтарей в сокровищницы… богиня плодородия… вздор… поклонение фаллосу… возьмите Галилея… да что вы привязались…

Дальше я уже не слышал, потому что выкрикивал собственный взгляд на христианство. Смолчать было невозможно. Пытаясь что-то втолковать, Мэри хватала за рукав Джорджа, который осатанело тыкал пальцем в сторону Теренса. На полу валялась пустая бутылка, кто-то опрокинул ведерко со льдом. Впервые в жизни я рвался высказать свое мнение о христианстве, насилии, Америке и прочем, требуя внимания, пока не потерял мысль.

— …если взглянуть на это объективно… проповедников, чтобы усмирить бастующих рабочих… объективно? То есть по-мужски. Вся реальность — это мужская реа… вечно разгневанный Бог… великий небесный капиталист… протекционистская идеология господствующего класса отрицает конфликт между мужчиной и женщиной… дурь, полная дурь…

Вдруг в короткой обессиленной тишине прорезался еще чей-то голос.

Оказалось, мой:

— …по Штатам, и на шоссе в Иллинойсе я увидел плакат «Бог, Нрав и Кольт сделали Америку великой. Сохраним же эту троицу».

— Ага! — возликовали Мэри с Теренсом.

Джордж вскочил с пустым стаканом в руке.

— Да! — закричал он, — Верно! Так и запишите! У нашей страны жестокое прошлое, много отважных мужчин погибли за…

— Мужчин! — эхом откликнулась Мэри.

— Ладно, и много отважных женщин… Америку создавали с оружием в руках. От этого никуда не денешься, — Джордж прошел к бару и достал какой-то темный предмет, — Здесь я держу пистолет, — сказал он, показывая оружие.

— Зачем? — спросила Мэри.

— Когда у тебя дети, уже иначе относишься к жизни и смерти. Прежде я не держал в доме оружия. А сейчас убью любого, кто станет угрожать моим мальчикам.

— Он настоящий? — поинтересовался я.

Джордж подошел к нам с пистолетом в одной руке и полной бутылкой виски в другой.

— Да уж не игрушечный!

Маленький пистолет легко умещался на ладони.

— Можно взглянуть? — попросил Теренс.

— Он заряжен. — Джордж передал ему пистолет.

Оружие всех успокоило, в его присутствии мы уже не кричали. Пока Теренс рассматривал пистолет, Джордж разлил всем виски и, сев в кресло, напомнил о моем обещании сыграть на флейте. Повисло неопределенное молчание, которое вновь нарушил Джордж, сказав, что нас еще ждет ужин. В глубокой задумчивости Мэри медленно крутила стакан. Опершись на локти, я вспоминал наш разговор и пытался понять, почему мы вдруг замолчали.

Теренс отщелкнул предохранитель и нацелил пистолет в голову Джорджа.

— Руки вверх, христианин! — глухо проговорил он.

Джордж не шевельнулся и лишь сказал:

— Не балуйтесь с оружием.

Теренс крепче ухватил пистолет. Конечно, он валял дурака, но я вдруг увидел, как напрягся его палец на собачке.

— Теренс! — прошептала Мэри и тихонько пихнула его ногой в спину.

Глядя на Теренса, Джордж потягивал виски. Второй рукой Теренс поддерживал пистолет, нацеленный хозяину в лоб.

— Смерть владельцам оружия! — без тени юмора произнес он.

Я хотел его окликнуть, но голос застрял в горле. Со второй попытки, преодолевая волну паники, я произнес что-то нечленораздельное.

— Ну кто там еще? — спросил Теренс и нажал курок.

С этого момента вечер свернул в лабиринт традиционной учтивости, в которой американцы, если захотят, вполне переплюнут англичан. Только Джордж видел, что Теренс вынул обойму, мы же с Мэри пребывали в состоянии легкого, но затяжного шока. Салат и холодное мясо мы ели с тарелок, плясавших на наших коленях. Джордж расспрашивал Теренса о его диссертации по Оруэллу и перспективах преподавательской работы. Теренс интересовался прокатом утвари для вечеринок и оборудования для больничных палат. Мэри вежливо отвечала на вопросы о ее феминистском книжном магазине, тщательно избегая любых высказываний, которые могли бы спровоцировать дискуссию. Наконец и меня попросили поведать о своих туристических планах, что я и сделал чрезвычайно занудно и подробно. Я сообщил, что перед возвращением в Лондон неделю проведу в Амстердаме. Это известие подвигло Теренса с Джорджем на неуемное восхваление города, хотя стало ясно, что они видели два его совершенно разных облика.

Потом все пили кофе и зевали, а я играл на флейте. Мое исполнение баховской сонаты было не хуже обычного и даже благодаря выпивке чуть увереннее, но мысли мои витали вдалеке от музыки. Она мне наскучила, как и собственная игра. Ноты перемещались с листа на кончики моих пальцев, а я думал: «Неужели я играю это?» В голове еще звучало эхо наших возбужденных голосов, я видел черный пистолет на ладони Джорджа, комедианта, из тьмы возникшего перед микрофоном, я видел себя в то давнее время, когда перегонял машину из Буффало в Сан — Франциско и, перекрывая рев ветра в открытых окнах, от радости кричал: «Это я!.. Я здесь!.. Я еду!..» Какая музыка это передаст? Почему я даже не искал ее? Почему я застрял на том, чего исполнять не умею, — на музыке, которая принадлежит иному времени, иной цивилизации и при всей своей определенности и совершенстве кажется мне претенциозной и лживой, хотя другие ее воспринимали и воспринимают как истину? Чего мне искать? (Через вторую часть я прокатился, точно валик механического пианино.) Нечто трудное и свободное. Я вспомнил рассказы Теренса о его приключениях, его баловство с пистолетом, вспомнил эксперимент Мэри над собой, вспомнил себя, когда в прострации барабанил пальцами по книжной обложке, вспомнил огромный фрагментарный город без центра и жителей, город, существующий лишь в воображении, связующее звено перемен и застоя в жизни отдельных людей. Образ и мысль пьяно продирались друг за другом, в предполагаемой гармонии и нерушимой логике от такта к такту жирел диссонанс. На секунду я оторвал взгляд от нот и посмотрел на своих друзей, разлегшихся на полу. Потом видение их лиц маячило на нотной странице. Скорее всего, мы больше никогда не увидимся. Обыденная мимолетность нашего общения лишь оттеняла бессмысленную рациональность и ничтожную тенденциозность музыки, которую я играл. Оставь это профессионалам, умеющим пробудить ее старинную истинность. Теперь, когда я знаю, чего хочу, для меня эта музыка — ничто. Это всего лишь изящный эскапизм… кроссворд с вписанными ответами… Я больше не мог играть.