Рээт Куду - Свобода и любовь. Эстонские вариации

Андруса штрафуют всего на сто тысяч злотых за бензин в пластмассовой канистре. Поначалу речь шла о пятистах тысячах и даже миллионе, но мой несчастный вид и Андрусова риторика сделали свое дело. Андрус отдает пять немецких марок. Это последние наши деньги, уверяет он. В Германии нам должны помочь знакомые. Тот полицейский, что рылся в багажнике, слегка задумывается, чего ради мы едем в Европу без гроша.

Полиция, к счастью, забывает и об огнетушителе, и о том, что мы гнали как на пожар.

Нас отпускают.

Видя самодовольное лицо Андруса, я не могу удержаться:

— Мы легко отделались, есть чему радоваться. Но как это такой опытный водитель не знает, что по поселку нельзя гнать и в какой посудине хранить бензин… Даже этого ты не знаешь… А меня… меня ругаешь, что я не умею правильно читать указатели… Мне жаль мужчину, который не знает, что в Польше полную безопасность гарантирует только дорожная аптечка…

— Мне очень приятно, что наконец ты и меня пожалела, — весело подхватывает Андрус, останавливая машину и углубляясь в карту. — Что поделаешь, нет у меня ни огнетушителя: ни аптечки, без которой в польских лесах — гроб…

— Так что же нам делать?

— Надо поискать другую дорогу. На всем пути от Варшавы до Германии натыкано полицейских патрулей. Уж они-то найдут, за что штрафовать. Пусть платит тот, кто богат, а мы поедем через Познань, обогнем Варшаву с севера.

— Ну да, — ехидно отвечаю я. — Вот это мастер вождения, даже огнетушитель не догадался захватить! Теперь нам остается только блуждать окраинными дорогами да искать бандитов…

— Тех, кто едет в Европу и полицейские, и бандиты прихватывают на Варшавской дороге, — поясняет Андрус, на этот раз опять занудливо и терпеливо. — А твои деньги были бы целехоньки, если бы ты нажала шпенек дверного стопора со своей стороны. Никто бы тогда не открыл твою дверцу. Они же отпускали нас, а ты им сделала такой подарок… Кстати и сейчас шпенек в верхнем положении, а ремень безопасности ты не пристегнула. Первое важно для грабителей, второе для полицейских.

— Да, конечно, это важнее, чем огнетушитель, — я все еще пытаюсь иронизировать.

— Разумеется, — кивает Андрус и обматывает меня ремнем безопасности, словно мешок картошки, грозящий вот-вот рассыпаться.

Чертов ремень безопасности стал едва ли не моим злейшим врагом. Как и все в этой машине, он слушается только Андруса. Но почему же Андрус ни капельки не пытается обольстить меня? В фильмах мужчины пристегивают своих спутниц ремнем лишь для того, чтобы… А меня пакуют, как неодушевленный предмет…

Мы вновь трогаемся с места. Сквозь свои невеселые думы слышу усталый шепот. Голос Андруса пугает меня. Он переоценил свои силы, и мы все еще не проехали Польшу. Подменить водителя я не могу, я же не умею водить машину. Нам нужно разом пролететь сквозь Польшу, но во внезапно поднявшейся непроглядной метели дорога кажется непроходимой.

Я встряхиваюсь и пытаюсь вести оживленную светскую беседу, не давая водителю заснуть за рулем:

— Видите объявления: Zimmer, Zimmer, Zimmer? — беспечно щебечу я. — Интересно, отчего это поляки сдают комнаты исключительно на немецком языке. Вот у нас, например, финнов навалом, но ведь Таллинн не переходит на финский. Английский в цене…

И тут в мою великосветскую болтовню вторгается отчаянный вопль человека за рулем:

— Циммер?… Комната?! Где?!!

— Т-только что проехали, — испуганно отвечаю я. — Метров двести всего — и стрелка направо.

— А из тебя выйдет толк: наконец-то заметила кое-что важное! — одобряет Андрус и без лишних слов разворачивает автомобиль.

Метель почти что скрыла табличку под снегом, и просто чудо, что я ее заметила. Я заслужила от повелителя автомашины самую большую пока что похвалу. Где-то в мозгу проскакивает мыслишка, что Андрус явно переоценил свои силы. В машине должно быть два водителя, а не лишний груз в виде принцессы, которая нуждается в “негре за рулем” , как время от времени ядовито напоминает мне мой спутник.

Но я до смерти устала от собственных мыслей. Я — труп.

Интересно, от чего это ты устала? — снисходительно спросил бы Андрус, если бы я произнесла это вслух. И не упустил бы случая высмеять всех изнеженных маменькиных дочек. Разумеется, я устала от езды, от польско-литовской границы, но больше всего от постоянных поучений. Андрус вправе как водитель требовать от пассажирки, чтобы та его веселила и не давала задремать за рулем. Я болтала, пытаясь найти забавные темы, но в каждом невинном рассказе он умеет обнаружить нечто такое, что его бесит и заставляет бранить “маменькиных дочек”, кисейных барышень и мое порочное мировоззрение. Не будь я заточена в одной машине с этим невыносимым типом, все это было бы забавно. И каждое поучение заканчивается заверением Андруса в том, что он терпеть не может читать мораль! Может, просто он нуждается в других рассказах, других шутках, других поводах для смеха? В другой собеседнице? Я не в силах его развеселить. Но и бежать в тишину не могу, потому что моя обязанность — говорить, веселить, вселять бодрость.

А еще я до смерти устала от утомленности жизнью и ощущения безнадежности.

Может быть поэтому польский дом, в котором сдаются комнаты, кажется мне неуютным, холодным и фальшивым. Хозяин производит впечатление человека скупого и недоверчивого, но Андрус оказывается настырнее и ему удается выторговать уступку — с двенадцати долларов за ночлег до десяти. Это — удивительное свойство моего соседа: он скорее умрет от усталости, но хоть два доллара сэкономит. У меня нет права голоса — иначе нас обчистят до нитки. Интересно, что Андрус не считает себя скупым. Да он и не скуп — просто, как любой эстонец, с молоком матери впитал убеждение, что копейка рубль бережет. Армянин, будь он по натуре последним скупердяем, скорее разорится, чем позволит себе принять гостей иначе как по высшему разряду. А эстонец, даже самый щедрый и бескорыстный, вынужден до конца жизни собирать по сенту и следовать заветам предков. Эти въевшиеся в гены заветы — для народа и проклятие, и спасение…

Чужие ванные комнаты вызывают у меня легкую брезгливость. Наскоро плеснув в лицо холодной воды, я покидаю ванную и забираюсь под одеяло. А вот Андрус явно намеревается провести всю ночь под душем. Все, что он ценит, он делает сверх меры — плещется в воде, возится со своей машиной, бегает по лесу… Даже его отношение к моему старому портрету выходит за рамки обычного… От нехватки бега и воды он страдает, как крестьянин страдает без работы под палящим солнцем.

Андрус продолжает беспечно насвистывать под душем. Эти звуки так нежны, что убаюкивают меня.

Просыпаюсь от того, что кто-то дергает за одеяло — и слышу ироничный голос Андруса:

— Послушайте, знаменитая живописица, может, вы избавите меня от труда стелить другую постель и сделаете это сами. Или позволите спутнику прилечь рядом с вами?

Не будь я такой сонной, я бы меньше испугалась.

Одним прыжком выскакиваю из постели и застываю у двери, как будто все польские разбойничьи шайки собрались вокруг дома.

— Отчего это барышня так волнуется? — издевается Андрус. — Вот уж не ожидал такой девичьей стыдливости от знаменитой путешественницы! Только не выбегайте в коридор полуголой, дабы не ввести хозяина в грешные мысли. Получится международный скандал…

— Надеюсь, мой вид никого не испугает — невпопад огрызаюсь я, и ко мне возвращается видимая самоуверенность, хотя ноги дрожат по-прежнему. Пусть не думает, что я его боюсь.

Беру на другой кровати лежащие сверху одеяло и простыню. Злобно начинаю засстилать постель, чтобы прекратить эту идиотскую беседу.

— Жаль, что у тебя нет спортсменской привычки спать нагишом. Для здоровья полезно и мужскому взору на радость, — весело комментирует Андрус мою бурную деятельность.

— Т-т-ты спо-ор-тсмен?! Да для спо-ортсмена человеческое тело не может быть таким непривычным, чтобы глазеть на него! — опять огрызаюсь я. И чувствую, что, несмотря на все свои усилия, все-таки краснею, причем, кажется, вплоть до затылка.

— Мне просто приятно посмотреть, — веселится он, — когда есть на что посмотреть. И еще мне нравится заставлять тебя так смущаться и краснеть. Честно говоря, мне со школьных лет нравилось, как самозабвенно и отчаянно ты краснеешь. С мужской точки зрения, это совершенно неотразимо.

Но легкомысленная речь не вяжется с глубокой страстностью, которую я вдруг обнаруживаю в его глазах.

Забывшись, я гляжу в эти глаза, и все бойкие ответы кажутся неуместными. Эти глаза вовсе не так бездонны, как у армянских братцев. И все же в них столько магии, колдовства; серо-стальные, они просверливают меня насквозь. Армяне смотрели мягче, таинственнее, они изучали меня и, в то же время, желали, чтобы я не слишком раскрывалась и оставалась загадкой. Андрус смотрит сквозь меня. Наверно, поэтому соседскому парню нужны такие густые, скрывающие взор ресницы. У Гоголя есть рассказ про чудовище по имени Вий. Ведьмы и домовые должны были поднимать ему веки, чтобы чудо-монстр мог высвободить могущество своих глаз. Андрусу для этого потребовалось всего лишь воздействие польского душа…