Я. Сенькин - Фердинанд, или Новый Радищев

Самое важное отступление. Законы местной деревенской жизни.

Первый закон (константа говна) устанавливает непрерывность круговорота говна в природе. Дело в том, что съестным у местных крестьян невозможно разжиться, так как у них не остается ничего лишнего на продажу. Все включено в непрерывный замкнутый цикл круговорота говна: они едят взращенный на фекалиях в полях продукт (преимущественно картошку, капусту и огурцы), вывозят полученное в результате съядения корнеплодов дерьмо на поля же (в местной газете это называют лапидарно: «Органику — на поля!» или «Под угрозой срыва мероприятия по вывозке органики — куда смотрит администрация хозяйства „Борец“?!»), весной на нем же выращивают съедобное, съедают его, получают оранику и т. д.

Третий закон (дистраста) гласит: «Никогда, никому, нигде и ни при каких обстоятельствах не плати за работу вперед — всегда, непременно и обязательно обманут или работу недоделают». Каждый, кто имел дело с деревенскими трудоголиками, может это подтвердить. Обычно, взяв деньги вперед, трудоголик прекращает работу, напивается, а потом начинает обходить твой дом полями и задами. Однако через некоторое время, видимо, считая, что галопирующая инфляция уже сожрала ваш жалкий аванс, он смело выходит на дорогу перед домом, каждый раз обещая сделать несделанное, докосить недокошенное, разрубить недорубленное, достроить недостроенное, унести брошенное (в том числе и собственные инструменты[67]), но так и не находит для этого времени…

Четвертый закон (Ома) призывает к терпению: «При грозе, независимо от времени ее начала, свет отключат до утра». Благо летом можно долго читать без лампады, да и само явление ночной июльской грозы и ливня божественно прекрасно, во сто раз лучше всяких новостей Первого (да и других) каналов.

Пятый закон (северного нейтралитета), уже отчасти изложенный выше, настаивает: «Пьянку от драки не отличить, не вмешивайся в их конфликты, иначе будешь сам виноват и даже побит».

Шестой закон (антропомониторинга) предупреждает: «Будь готов к неожиданному — никто не знает, что ему (ей) взбредет в голову». Действительно, общаться с аборигенами бывает непросто. Поведение их зачастую непредсказуемо, под крышкой их черепа идет неизвестный науке о мозгах процесс. Какое-то немыслимое сочетание реальных фактов, догадок, фантазий и сплетен порождает порой необъяснимое поведение: глухую-отстраненно-поджатогубую обиду, фамильярно-слюнявое дружелюбие, нескрываемую вражду-агрессию, густо приправленную матерщиной и хамством. Будь настороже, «ибо — как писал князь Владимир Мономах — человек гибнет внезапно».

Наконец, Седьмой закон (забвения) все примиряет: «Забудется все». Добро, зло, благодарности, обиды, непогашенные денежные долги, подарки и услуги прошлого лета уже на следующий год начисто забываются ими. Так, за один год трава поглощает почти без следа взлелеенную и политую потом дачника грядку, как будто ее и никогда тут и не росло. И тогда, казалось бы, уже налаженные отношения с аборигенами нужно выстраивать заново. Эх, — как здесь говорят с досадой, — елка с сукам!

В силу действия закона № 2 я не раз видел Налета в разных окрестных деревнях, порой за десяток километров от Каруз. Он, как и многие другие местные собаки, обегал места скопления питерских дачников в надежде чем-нибудь у них поживиться, в крайнем случае проверить состояние их помоек. У деревенских собак, работавших с дачниками, бытовали в ходу разные техники обольщения. Одни сразу же в силу своего грубого, естественного характера стремились встать с приезжим на равную ногу, дружески сопровождали его в походах по окрестностям, а потом рвались поселиться у них в коридоре (в дом сельские псы категорически не вхожи, а если и попадают туда случайно, то выглядят растерянными и неуклюжими, как механизатор в сапожищах на кремлевской елке в Москве). Обычно они подвергались гонениям из-за своей страшной псиной вони, блохастости и нахальства, что их, как правило, не обижало. Эти деревенские собаки, будучи раз накормлены, тотчас брали кормящих их дачников под охрану, заявляли, что только они будут отныне и навсегда их крышевать, естественно, не бесплатно и только в ночное время. Тогда дачник мог спокойно спать, зная, что охранник не даст никому пройти по деревне незаметно, а обязательно поднимет особо хриплый сторожевой лай.

Познакомившись с горожанином, они привыкли действовать грубо, напористо. Чтобы обратить ваше внимание на свои неотложные нужды насчет пропитания, пес мог тронуть ваше колено жесткой, закорузлой лапой, а затем преданно и в то же время требовательно заглянуть в глаза: «Я тут сижу битый час, гребена мать, животом урчу, а ты, бездельник приезжий, книжки почитываешь, заявления пописываешь!» Любили они развалиться у самого крыльца, выставив белый блохастый живот и все свои причиндалы (нам обычно встречались кобели) в надежде на дружественный пинок. Эта же позиция позволяла им вести постоянный мониторинг перемещения провианта и ценных помоев. Попытки накормить таких псов всегда заканчивались провалом и разорением семьи дачника — у этих животных совершенно не было дна.

Иные псы не крышевали, а старались, как профессиональные нищие, действовать на доверии. Они добывали свой кусок за счет актерского мастерства, выразительно демонстрируя полную безвыходность своего отчаянного положения. Помню, как осенью 2000 года вся наша семья уезжала из деревни в слезах, оставляя возле опустевшего дома жалкую, сиротливую собачку почти благородных кровей, которая долго бежала за машиной, как бы умоляя: «Возьмите меня, люди добрые, с собой, я так жажду новой, светлой жизни, я тоже хочу увидеть небо в алмазах, в Москву! В Москву!» Эта собачка по имени Лайма жила возле дома почти все лето, вела себя идеально, была скромна, даже застенчива. Почти краснея, она принимала подаяния и выразительно смотрела своими черными, глубокими очами. Словом, она завладела нашими сердцами. Только отчаянная псиная вонь, грязная шерсть и решительные возражения нашего кота Кирюши не позволили мне взять собачку в Петербург. Всю зиму виделось нам, как эта прелестная собачка замерзает у ворот опустевшего дома. Но каково же было удивление всего семейства, когда на следующий год она пришла к дому вполне живая и упитанная (надо полагать — от хозяина) и, напрочь забыв весь наш летошный роман, так же, как и в прошлом году, стала нежно и застенчиво заглядывать мне в глаза, желая поближе познакомиться, понравиться и дружить-дружить — не в еде же дело!

Ох, эти собачьи взоры! Никогда не забуду случая, происшедшего со мной в Петербурге, возле универсама «Патэрсон» (или, как в народе, — «Паркинсон»), Как-то зимой неподалеку от дверей универсама, спиной к ним (как будто этот храм провианта его совсем не волнует) сидел огромный рыжий пес с замечательными по выразительности глазами — точь-в-точь как у артистки Неёловой. Когда я проходил мимо него в магазин, он поймал мой взгляд и пристально посмотрел на меня, при этом медленно поворачивая голову из-за плеча, что придавало всей сцене дополнительную напряженность и драматизм. Этот взгляд запал мне в душу, и в мясном отделе я купил полкило костей. Когда я вышел из универсама, то увидел, что Чубайс жрет колбасу, которую ему только что вынес из магазина какой-то сердобольный дядька. Увидав мои жалкие кости, дядька рассмеялся и сказал, что я уже третий из самаритян, и показал на кучу костей и обрезков, из которых можно было бы сварить бульона на взвод солдат. Вот что значит профессионал экстра-класса!

Налет же был другим псом. Он прибегал к нам на короткое время, но зато регулярно. Обычно он встречал сильную конкуренцию со стороны нашего соседа, могучего, красивого кобеля Фимки, считавшего себя нашим единственным фаворитом и защитником. Налет заведомо признавал право первородства за Фимкой и обычно ложился в траве, вдали от дома, так сказать на втором плане, полагая, что у этих богатых дачников «жратвы гораздо», а глубокоуважаемый Ефим Иванович (встретился бы ты мне в Карузах!) все равно отвлечется по своим собачьим делам и тогда можно будет подкрепиться. Но Фимка безмятежно спал у самой миски, и поэтому из травы порой часами торчало нелюдимое собачье лицо Налета. Но все же он был примечателен другим — своими охотничьими гонами. Видно, что порой жизнь попрошайки ему надоедала, и вечером, когда шум жизни стихал, из глубины леса можно было услышать его умноженный эхом лай, не просто бессмысленное бреханье, а гон — лай отчетливо перемещался по кругу, явно обученный охотиться пес гнал зайца или лису на охотника. А охотник лежал в Карузах бессмысленным и недвижимым… А потом Налет исчез — возможно, его съели волки, которые стали подлинным бедствием здешних мест, или его задавила машина. И теперь на закате летнего солнца, в тиши наступающего вечера я больше не слышу его призывного и безнадежного лая… Фимки тоже уже нет на свете — пользуясь своей силой и чувствуя себя самым большим собачьим бугром в округе, он совсем охамел, и осенью его убил возмущенный сосед, когда застал мерзавца за попыткой вытащить из сарая полсвиньи.