Мария Галина - Малая Глуша

Они остались стоять в сырой траве; Инна склонилась над распахнутым чемоданом, перебирая пальцами вещи, словно в них был залог того, что все кончится хорошо.

– Хотите мандарин? – спросила вдруг она.

– Что?

– Мандарин, – терпеливо пояснила Инна. – Вот.

Она протянула ему на шершавой ладони маленький приплюснутый мандарин, горевший как китайский фонарик.

– Спасибо, – сказал он, подумав, что вместе с мандарином она предлагает ему простые дружеские отношения, а он принимает их. Он взял мандарин, вновь отметив отсутствие фаланги на мизинце. – Вот, – сказал он неловко. – Видите? Вот все, что им от меня потребовалось.

Она нахмурилась:

– Что?

– Ну, кусок пальца. Жертва. Символическая.

– Что за глупости, – сказала она. – У вас с самого начала так было.

Я еще до Болязубов заметила, когда мы сидели рядом с муравейником.

Помните?

– Нет. – Он поправил себя: – То есть помню, как сидели…

Она тоже взяла мандарин и ловко поддела шкурку острым красным ноготком. Сразу пошел запах, резкий и новогодний, и у него заныло в животе от предчувствий радости и праздника, которые он всегда связывал с этим запахом. Долька просвечивала нежно-оранжевым и была похожа на мочку детского уха.

– Инна, – сказал он, раздавив языком нежную мякоть, – я вот все думаю. Это нам кажется? Или на самом деле? Песьеголовый сказал, что тут все одинаково настоящее. Или одинаково ненастоящее. Вы понимаете? А если мы никогда не выберемся отсюда? Так и будем в мороке. Нам будет казаться, что мы нашли своих близких, разговариваем с ними. Как вы думаете?

– Думаете, там, за рекой, настоящее? – спросила она, и ему не понравился вопрос.

– Да, – сказал он. – Там есть несомненные вещи. Неотменимые. Жизнь и смерть. А тут все… зыбко. Если нет смерти, где жизнь? Если все правда, где неправда? Как проверить, Инна? Как проверить?

– Жалеете, что пошли? – спросила она, искоса глянув на него черным глазом.

– Просто хочу понять, – сказал он. – Хотя нет. Не знаю. Может, и жалею. Здесь нет настоящего, Инна. А значит, моя боль тоже ненастоящая, выходит, так? Моя память? Моя женщина?

– Любовь, – сказала она тихо.

– Что?

– Любовь, если есть, всегда настоящая. Как иначе?

– Наверное, вы правы, – согласился он, устало покачав головой.? Наверное, вы правы.

– А как тигренок попал в чашку? – спросила она.

– Что?

– Ну, книжка. Сказка. Вы говорили.

– А… ну, пришла семья, собралась садиться за стол, чай пить, на столе стоит серебряный молочник, и чайник, и чайные чашки, и вдруг видят, что в одной из чашек сидит маленький-маленький тигренок.

Он вдруг почувствовал, как все вокруг делается мутным и расплывается и становится трудно дышать.

– Маленький-маленький тигренок, – повторил он и вытер глаза рукой.

Потом он опустился на землю и заплакал уже всерьез.

Иннина жесткая ладонь погладила его по плечу.

– Ну, все, все, – сказала она. – Хватит. Вы скоро ее увидите.

Заберете домой. Честное слово. Все будет хорошо. Честное слово, вот увидите.

Ладонь ее пахла мандарином.

Он встал и вытер слезы.

– А что это была за книжка? – спросил он. – Ну, которую он забрал?

Которая ему понравилась?

– Хаггард, – сказала она. – “Копи царя Соломона”. Про африканских колдунов и про подземелья. Юрка ее любил. Боялся и любил. Знаете, дети любят иногда бояться.

– Знаю, – сказал он.

Страшная Гагула и грозный король кукуанов. Вот что будет теперь читать псоглавец в своей землянке.

– Я тоже любил в детстве эту книгу, – сказал он. – Она казалась мне страшной, но на редкость увлекательной. Странно. Когда я уже взрослым попробовал ее перечитать, я так и не сумел понять – чего я так боялся? Почему замирало сердце? Помню, там был подземный похоронный склеп, в пещере, они сажали тела своих царей на камень, сверху капала известковая вода, покрывала тела каменной пленкой… А вы, наверное, больше любили про прекрасную Маргарет?

– Да. – Она кивнула.

– Понятное дело. Там все из-за любви. А в “Копях царя Соломона”? из-за денег.

Она, наклонившись, застегивала чемодан. Юбка обтянула аккуратную круглую попку, а сквозь разошедшийся шов светилось белое бедро. Он отвел глаза.

Почему она так и не вышла замуж? Из-за сына? Боялась, что это покажется ему предательством? Она работала в поликлинике, а там все-таки иногда попадаются мужчины. Наверняка за ней кто-то ухаживал

– солидный пожилой терапевт или молодой веселый рентгенолог. Или просто пациент, одинокий и неустроенный, заглядевшийся на ее ловкие веселые руки за травленым стеклом больничного окошка, принес ей как-то цветы и коробку конфет и робко пригласил в кино?

– А как назад, вы не знаете? – спросил он неожиданно для себя.

Она покачала головой.

– Здесь все делается само, – сказала она. – Одно действие тянет за собой другое. Не так, как там.

Там – это за Рекой, понял он, где надо что-то предпринимать, выбирать, решать в пользу того или этого. Держаться на поверхности, вставать утром, готовить себе завтрак, просто потому что надо.

Заваривать кофе. Бриться. Чистить зубы.

Когда я был маленький, я тоже думал, что хорошее поведение вознаграждается. Что тот, кто почистил зубы и съел манную кашу, имеет какие-то преимущества в жизни перед тем, кто отказался есть эту скользкую комковатую пакость. Она так думает до сих пор. А если не думает, то надеется.

– Смотрите, – сказала Инна. – Зяблик.

Серо-бурый комочек с красноватой грудкой покачивался в ветках ольховника.

– Настоящий зяблик. – Она чуть оживилась и сверкнула черным глазом.

Она сама напомнила ему птицу, только он никак не мог сообразить какую.

Он вдруг отчетливо понял, что здесь нет ничего настоящего, но она об этом знать не хочет. И от этого понимания внутри у него стало безнадежно и пусто. Я должен верить, подумал он, здесь все держится на вере, она это понимает, я – нет.

Тропинка вела вверх, и они пошли по влажному склону, поросшему мятой травой.

– Это… здесь? – неуверенно спросила Инна.

Перед ними на растрескавшемся бугристом асфальте вырос хрущевский микрорайон, дома желтовато-серые, с облупившейся краской. Рядом с песочницей возвышались, накренившись, ржавые железные столбы, между ними висело на натянутых веревках белье. На балконах тоже висело белье, полосатые половички свешивались через перила.

Он подумал, что где-то видел это, совсем недавно.

На табуретке возле подъезда сидела старуха и вязала крючком ярко-голубую салфетку.

Где-то далеко раздавался ровный гул автомобильной трассы.

Небо было выцветшим и чуть размытым, как бывает после полудня.

Инна вдруг побледнела, поставила чемодан посреди асфальтовой дорожки, пересеченной трещинами и слизистыми подсохшими блестящими следами, какие обычно оставляют улитки, отошла к детскому грибку и села на приколоченную к нему лавочку.

– Инна, что с вами? – спросил он на всякий случай, потому что она застыла, охватив руками живот, лицо в тени деревянного грибка, поэтому выражение разобрать было трудно.

– Ничего, – сказала она почти одними губами. – Вы… сначала вы.

Он огляделся. Кроме старухи, никого поблизости не было. Над дальними крышами дрожал нагретый воздух. Вдали гудела трасса.

Он вдруг почувствовал, что у него взмокли ладони, и вытер их о штаны.

– Я не спросил его, – вдруг сказал он. – Условия… есть ли условия?

– В смысле? – тоскливо переспросила Инна. Она все еще пахла мандарином. Новогодний запах волной наплывал в летнем душном воздухе.?- Не оборачиваться, не смотреть в глаза, я не знаю… Есть же какие-то… еще с древних… ну… – Он запнулся.

– По-моему, ничего, – сказала Инна. – Главное – дойти. Найти.

Забрать. Всё.

Она разомкнула кольцо рук и провела обеими ладонями по волосам.

– Где мне… где ее искать?

– Не знаю, – сказала Инна. – Но раз нас сюда привели, она здесь.

И Юрка здесь. Господи, Юрка здесь, какое… – она зажмурила глаза и резко выдохнула, – какое счастье.

Она подняла к нему резко помолодевшее лицо с блестевшими глазами.

– Да, – сказал он. – Да, конечно.

Растерянный, он отошел от нее и подошел к старухе на табуретке. На старухе была вылинявшая голубая мохеровая шапочка, чуть съехавшая набок. Из-под нее выбивались поверх бледной кожи седые прядки.

– Извините, – сказал он.

Старуха подняла глаза; глаза были молочные, как у котенка, пустые, со слезой.

– Что? – спросила она.

Неужели и ее кто-то держит? Вот такую?

– Мне нужно… я ищу…

– Что? – повторила старуха. – Говорите громче. Я не слышу.

– Я ищу Риту… Маргариту Панаеву. Па-на-еву.

Почему Ритка так и не захотела поменять фамилию? Чтобы утвердить собственную независимость?

– Что? – переспросила старуха. Крючок и недовязанная салфеточка у нее в руках дергались, словно в такт невидимой музыке.

Отчаявшись, он вновь отошел к Инне и присел рядом с ней.