Д. Томас - Арарат

Она извинилась, что не спросила его раньше, нужно ли ему в ванную, и сказала, что покажет ему его спальню, когда он допьет бренди. Ей надо было пойти позвонить своей матери. В этом здании несколько раз случались грабежи, поэтому она хотела увериться, что у матери все в порядке.

– Ты должен чувствовать себя здесь как дома, – сказала она. – Нельзя входить только в одну комнату. – Она указала на дверь. – Там моя мастерская. Пообещай, что не будешь туда входить. – В глазах ее промелькнула потаенная гордость. – Ты должен пообещать!

– Обещаю! Но я разочарован. Мне хотелось бы увидеть тебя за работой.

– А я не буду работать, пока ты здесь. Но ты не входи туда. Там ужасный беспорядок.

Виктор, попивая бренди, перелистал «Нью-Йоркер», рассеянно заглянул в романы, погладил сиамского кота по высокомерной худосочной голове, вполуха слушая, как Донна разговаривает по телефону. Телефон был установлен в нише вроде альковной, и его огорчило то, что он так много слышал, – даже при негромко играющей музыке. Придется звонить в Москву, когда Донна пойдет за покупками. Ему казалось странным, что Донна звонит матери, которая жила всего тремя этажами выше. Тон ее разговора был необычайно почтительным и официальным, почти как если бы она осведомлялась у престарелой соседки, все ли у нее в порядке.

Интересно, подумал он, собирается ли она по-прежнему спать в квартире матери, пока он здесь. Она писала, что нравы в армянской общине очень строгие, а поэтому для нее было бы недопустимо провести ночь в одной квартире с ним. Тогда это вызвало у него раздражение и лишь укрепило в намерении соблазнить ее. Его даже подмывало в шутку отписать ей, что, возможно, ей будет удобнее, если он сам переночует у ее матери! Сейчас до него дошло, что в действительности это была неплохая идея. Может быть, он получил бы больше от ее матери, престарелой миссис Зарифьян: больше Армении. Она была настоящей армянкой, прожила в Армении первые несколько месяцев своей жизни.

Он до сих пор и сам не понимал, почему предпочитает не ехать собственно в Армению, что ему было бы так просто сделать.

Донна повесила трубку и снова набрала номер. Теперь она говорила теплее – как он предположил, со своим другом Григором, сообщая ему, что они приехали.

– Как дела у твоей матери? – спросил он, когда она вернулась и села в кресло.

– Она немного устала. Очень обеспокоена тем, что ты нездоров; боится, не прилетел ли ты лишь для того, чтобы не разочаровать меня!

Оба улыбнулись при мысли о такой самоотверженности.

– Ей не терпится познакомиться с тобой, – добавила она. – Вы встретитесь завтра, если захочешь. И Люси придет сюда выпить с нами чаю, после занятий. Ей тоже до смерти хочется с тобой познакомиться.

– Это будет чудесно.

– Ты будешь спать в ее комнате. Не хочешь распаковать чемодан и освежиться? Григор будет здесь через полчаса.

– Хорошо.

Он попытался вскочить на ноги в своей обычной задорной манере, забыв, что еще только выздоравливает после болезни; но ему пришлось на какое-то время присесть снова. В ногах была слабость, а чемодан весил целую тонну. Он с облегчением бросил его снова в коридоре. К несчастью, он стоял прямо напротив высокого зеркала и не мог не увидеть в нем бледное как смерть привидение – себя самого. Донна потянула за ручку, призрак исчез, и он понял, что зеркало прикручено к двери в ванную комнату. Она говорила ему что-то о системе подачи горячей воды, и он бессмысленно кивал: его сознание устало и помрачилось настолько, что он не мог понять ни слова. Указав на дверь справа, она сказала, что там ее спальня. Она, казалось ему, добавила, что в конце концов решила не уходить на ночлег к матери; но, поскольку у него кружилась голова, а она говорила не вполне разборчиво, перемежая свою речь вопросами о том, что он предпочитает на завтрак, он не был уверен, что не ослышался.

Донна открыла дверь слева от ванной и не закрывала ее, пока он не поднял чемодан и не вошел. Уронив чемодан под ноги, он огляделся. В комнате царил беспорядок, непонятно было, то ли это спальня Люси, то ли кладовая Донны. Впрочем, Люси ушла отсюда совершенно. По крайней мере, мне не довелось проходить через эту болезненную полосу со своей дочерью, грустно подумал Сурков. От Люси остались только те вещи, в которых она больше не нуждалась: плакаты с поп-идолами, из которых она выросла; школьное спортивное снаряжение, сложенное в углу; на полке, между беспризорным плюшевым мишкой и швейной машинкой Донны, – несколько потертых книжек с комиксами.

– Подойдет? – озабоченно спросила она. – Ты знаешь, что такое эти подростки. Прости за весь этот хлам – если он тебе мешает… – В углу возле окна к стене были приколоты какие-то карикатуры.

– Да нет, все в порядке.

– Я освободила для тебя один из ящиков.

На комоде стояла фотография в рамке – две смеющиеся девочки в джинсах. Он спросил, не дочь ли ее одна из них. Она сказала, да, девочка слева, и Виктор заметил, что она очень красивая.

– Ты находишь? Да, она красивая, но ты так не подумаешь, когда ее увидишь. Она остригла волосы. На их курсе она единственная девушка и поэтому решила, что ничем не должна отличаться от парней.

– Это преступление, – хмыкнул Виктор.

Когда она ушла, он улегся на кровать и закурил. Его мысли обратились к очаровательной студентке, с которой он говорил в аэропорту. Придет ли она на его выступление в пятницу? Донна ждала его, стоя поодаль, и ему было трудно добиться благосклонного ответа на свое приглашение. Ее образ тревожил и возбуждал его. Было очевидно, что она из кожи вон выбивалась, чтобы отлично выглядеть во время столь волнительного для нее события, но дело было не только в этом. Она была одета с таким же изыском, с каким одевались москвички побогаче во времена Сталина. Ему казалось, что ее юная душа будет к нему отзывчива; что она могла бы стать той самой женщиной, которую он жаждал найти всю свою жизнь, с которой он мог бы жить в ежедневной близости, не переставая находить ее волнующей. Может быть, ему удалось бы убедить ее оставить школу на несколько недель и облететь с ним весь континент. Он представил себя обнаженным, лежащим рядом с ней под горячим голубым небом Мексики или Кубы. Не упустит же она, в самом деле, шанс такого путешествия? Он хотел бы вымарать из жизни предстоящие две недели: скука в Нью-Йорке изматывает так же, как в Москве.

Но отзовется ли она? – спрашивал он себя. Его всегда бесило, что такие яркие девушки обычно проходили мимо него, тогда как неухоженные, тонкогубые синие чулки валились к его ногам штабелями. Идеологические сучки, вроде той, что оскорбляла его сегодня, пытаясь тем самым привлечь к себе его внимание. Как будто в его изношенном, нелепо одухотворенном лице они чувствовали родственную душу – серьезную, чувствительную, благородную. Это было безумием, но было именно так. Один только Сурков знал, насколько он легкомыслен; знал, что с куда большей охотой пообедает с безмозглой блондинкой в обтягивающем свитере и на каблучках-шпильках, чем с самой интеллигентной, одетой в бесформенный комбинезон диссиденткой западного или восточного пошиба.

Мечтая немедленно лечь в постель и быть избавленным от утомительной процедуры знакомства с каким-то чужаком, Виктор тяжело поднялся с постели и начал устало распаковывать чемодан. Он услышал шум воды – Донна принимала душ. Это показалось неплохой идеей. Душ сможет его оживить.

Сурков оживился еще больше, когда Григор поставил музыку, исполняемую обычно в греческих тавернах. Бифштекс был отменным; вино тоже; Донна, одетая в красное шелковое платье, так и сияла. Сняв очки и улыбаясь, обнаруживая свои ровные, белые, беспримесно американские зубы, она сбросила лет двадцать. Как странно, думал он, видя ее улыбку, прерываемую лишь редкими глотками вина и пощипыванием бифштекса, у нее молодые красивые глаза, но она предпочитает скрывать их за этими огромными очками с толстой оправой… И зубы у нее тоже молодые и красивые – и американские; в то время как губы, когда она их смыкает, выглядят сухими и растрескавшимися, как ее кожа; такими же старыми, как Армения. Теперь ясно, почему его обманула ее фотография, – она на ней улыбалась. Расточая ей комплименты, Сурков не забыл упомянуть об этой фотографии из ереванского журнала, и она удовлетворила его любопытство, объяснив, что этот снимок сделала Люси всего три года назад, – но все, кто его видел, сказали, что она на нем вышла очень удачно.

– Настолько удачно, насколько это для нее вообще возможно, – согласился Григор.

Он все время ее осаживал, этот ее армянский друг, в сардонически-любовной манере. Суркову он понравился. Он был адвокатом, лет ему было под сорок, – смуглый, усатый, с мощным орлиным носом. Он приехал в Нью-Йорк из Бейрута всего несколько лет назад, и у него до сих пор сохранился армянский акцент. Его чувство юмора было грубым, даже жестоким, но под ним угадывалась несомненная доброта. И Григору, с его стороны, явно было по душе общество Виктора. Откинувшись назад вместе со стулом, держа в крепких белых зубах сигару, он с удовольствием слушал, как русский описывает двух своих женщин-врачей…