Лора Белоиван - Чемоданный роман

Впрочем, ничего страшного я там не увидела. Новые владельцы еще никак не проявили своего присутствия на бывшей моей территории. Дуб, когда-то росший за домом, стоял позади пустого фундамента, и эта композиция поразила меня своей нормальностью. Как будто бы так было всегда: пустой фундамент и дуб позади него. Дуб совсем оклемался после пожара. Набросал вокруг себя желудей — готовился к продолжению рода. Все хорошо. Также пахло кедрами. Рядом с фундаментом валялось блюдечко темного французского стекла. Я подняла его и сунула в карман. Привет из той жизни, от которой у меня остался только Банцен.

Через три дня после пожара мне привезли его почти случайные люди. Он был единственным, кто остался, он был цел и почти невредим, если не считать две продолговатые проплешины на рыжей шкуре — видимо, в его вольер падали горящие щепки — я обняла его и поняла, что три дня не дышала. Я и сейчас иногда перестаю дышать — это случается обычно во сне, когда мне снится солнечный квадрат на полу веранды. В доме всегда было солнечно. Я смотрю на этот квадрат и не дышу, боясь проснуться и перестать его видеть, и чувствую, что еще немного, и уже не смогу вернуться сюда, где этого квадрата нет. И тогда ко мне приходит Банцен, и я всякий раз успеваю вынырнуть, держась за его шею.

Мы будем жить долго, а потом опять поселимся в доме. Там он наверняка целый, в нем абсолютно все счастливы, а на полу веранды всегда солнечный квадрат.

Иногда мне казалось, что в Мск я летать не смогу: там другая плотность воздуха — легче дышать, но воздух не будет держать меня. И тогда я разбегусь в железобетонный забор, прицелюсь головой и взлечу в полуметре от. А Бог поймает меня за шкирку и скажет: «Дура! А если б в глаз?» — и посадит к себе на колени.

Но у меня уже не осталось никаких сил и совсем-совсем никакого выбора.

Просто некуда отступать.

Просто я ненавижу город В.

Просто восьмого раза не будет.

Снилось еще, что пишу рассказ про мужика, у которого в животе жили собаки. По ночам они там у него выли.

Потом снилась фраза, которую можно выдать за истину. Бегущей строкой на крыше музея им. Арсеньева было написано буквально следующее: «Хорошо быть женщиной — какой бы сукой ни была, никто не назовет ни мудаком, ни пидорасом». Когда я сплю, я что-то типа гения.

А когда не сплю, то часто с удивлением оглядываюсь вокруг. У меня очень много вещей, как ни странно: видимо, мне только кажется, что я всю дорогу валяла дурака. У меня есть все, что нужно для нормального быта и вообще жизнедеятельности: довольно дорогая стиральная машина, большой холодильник, столы-кресла-диваны. Посуда. Постельное белье, подушки и одеяла. Книги. Нераспроданные картины ручной работы. Новые глиняные люди и звери. В отличие от прежних, тех, что остались в сгоревшем доме, эти более жизнерадостны: может, у них есть способность видеть будущее, и они усматривают в нем повод для оптимизма.

Много цветов. Их я, конечно, оставлю в городе В., хотя расставаться с ними жалко. Вот эту гардению я нашла в луже рядом с помойкой — в тот же день, когда поселилась в квартире над Босфором. По гардении с увядшими уже листьями проехала машина, вдавив ее в грязь. Я прошла уже было мимо, но вернулась почему-то и вытащила дохлый цветок из лужи. У него оказалось целое, не поврежденное корневище. Дома я отмыла растение и запихала в банку с антибиотиком, а на следующий день увидела чудо: за ночь гардения набрала бутоны. С тех пор она цветет практически не переставая, и оставить ее в городе В., отдав в чужие руки, я не могу. Гардению возьму с собой.

Подаренная Ласточкиной пальма раскинула руки на полтора метра в стороны. Фикусы — ботаническая моя страсть — превратились в красивые деревца. Мне не довезти их до Мск живыми. Так что пусть они будут здесь, в городе В. А в Мск мне обещали надарить разных отростков, каких здесь сроду нету.

Я их выращу в цветы, привыкну к ним и тоже полюблю.

Коробки, нужно много картонных коробок. В них можно сложить посуду и всякую мелочь. Краски, кисти, безделушки.

Компьютер, конечно, не беру: в Мск куплю новый. Возьму с собой только жесткий диск.

Картины переложу полотенцами, поцарапаться не должно. Намокнуть — тоже. Глиняных людей — как всегда, по кастрюлям.

Жалко, нельзя забрать стены маленькой комнаты: она у меня вся разрисована калябами — они мне дороги. «Урок гражданской обороны» перенесу на холст акрилом. Обязательно.

А этого червяка — тоже? И бабку Ёжку в углу, и паука в паутине — их куда? Новые жильцы их закрасят или заклеят обоями, и они будут жить там, под слоем новой краски или бумаги, в темноте и духоте. Или обдерут вместе со старой штукатуркой. А как быть с гвоздем? Гвоздь — большая толстая двадцатка. Под гвоздем раньше стоял допотопный диван, а на диване, скукожившись в продавленной временем яме, лежал бледный Петька-экстремал — гражданин Швейцарии Петер Эйхенбергер, 38 лет от роду, красивый до невозможности мужчина — увы — не моей мечты. Рядом с ним, естественно и ненатужно делая грустное лицо, сидела его подруга Астрид, а я стояла в шаге от чужого счастья и держала в руках молоток.

В то утро, за четыре дня до гвоздя, Петер вдруг начал проявлять все признаки беременности: его тошнило от зубной пасты, мяса «сайпись» и близости разрушенного имения Бриннеров. Он был зелен, плоек и малоподвижен, как придавленный кроссовкой кузнечик. Он нагревался со скоростью 0,2 градуса в час, будто старый, но еще работающий утюг. Он держался за печень и утверждал, что застудил яичники.

Астрид волновалась. Юра молча курил. Петер почти не стонал до тех пор, пока Юра не ткнул его пальцем в пупок. Юра ткнул его пальцем в пупок, и Петер, сказав громким голосом «эпиттвайуматть», сложился втрое и попросился в больницу.

Как у любого нормального человека, подхватившего острый аппендицит в чистом поле, у Петьки было большое желание как-нибудь выжить.

— Все будет сайпись, все будет сайпись, — убеждал он себя, — эпитвайуматть, все будет сайпись.

До парома было 2,5 часа ходу по заливу Петра Великого. Это если б мы были в Славянке. Но мы сидели в палатке километров в ста от, дикие места, красота — сайпись. Однако это все скучно рассказывать. В общем, вдали проехал заблудший джип, в вышине пролетел вертолет, по поляне пробежали два фазана, а по морю беззвучно проскользнула яхта. Совокупность этих эзотерических символов сложилась в пентаграмму если уж не вечного, то хотя бы необходимого на данном этапе движения, которое — Петькина жизнь. Мы упаковали рюкзаки и Петьку, снялись с места и уже через пару часов договаривались в Славянке с каким-то катером. Договориться там же с хирургом у нас не вышло, потому что в местной больнице второй год протекал текущий ремонт.

— Все будет сайпись, — повторял время от времени лежащий на палубе Петька, и сам себе отвечал: — Да.

— Да, — хором подтверждали мы.

Петька держался одной рукой за печень, второй — за яичники. Периодически высовывал изо рта серый язык и слизывал с губ соленые брызги. На все лицо языка не хватало, и капли воды красиво сверкали на зеленой поверхности Петькиной физиономии.

— Все будет сайпись. Да.

— Петь, расскажи что-нибудь веселое, — попросил Юра.

Петер молчал две минуты, закрыв глаза. Затем приподнял голову, посмотрел на Юру, кротко улыбнулся и сказал:

— Иди лучше всего нахуй.

Тут мы, слава богу, приехали в город.

Петер — друг Хайди и Хуго. Это они дали ему мой адрес, потому что Петеру надоело каждое лето сплавляться по алтайским шестеркам, а на Дальнем Востоке он никого не знал. Они с Астрид приехали, поселились у меня и украсили мою жизнь в только что купленной квартире с высокими потолками и с окнами на ежедневных серфингистов. Потом приехал Юра с Барнаула — старый Петькин кореш, врач и тоже большой любитель чего-нибудь преодолеть. Если б не он, мы бы так и продолжали давать Петьке активированный уголь, полагая, что пациент обожрался трепангов.

Свежекупленная моя квартира лет пятьдесят существовала без ремонта: в нее, вероятно, ни разу не вложили ни копейки. Из стены в ванной торчал единственный кран — с холодной водой, которая медленно, по капле, набиралась в подставленный тазик. Когда таз наполнялся, его можно было отполовинить в ведро, ведро отнести в туалет и смыть за собой кал и мочу: сливного бачка там не имелось. Швейцарцы сказали, что им все это нравится, что говно — не медведь, на него и с ведром можно, и что по сравнению с алтайскими деревенскими уборными без стен и дверей мой вариант быта достоин если не пяти, то, по крайней мере, четырех звезд.

Тазиком наполнялась и стиральная машина. В ней я грела воду для таких гигиенических утех, как помывка ног, тел и прочих органов. Вода нагревалась с помощью сложной системы растяжек, потому что древний, доставшийся по наследству от предыдущих хозяев кипятильник нельзя было мочить. Каждый вечер я подвешивала кипятильник с расчетом на его десятисантиметровое погружение в стиралку, нагревала тридцать литров воды и распределяла их между собой и тремя гостями: Петером, Астрид и Юрой с Барнаула.