Паскаль Лене - Казанова. Последняя любовь

Г-жа де Фонколомб рассказала ему, что его «подруга-каббалистка», покинув Теплице позавчера вечером, направилась в Карлсбад, но в четверти мили от города была застигнута грозой: ее карету чуть не унесло потоком. Она спаслась, добежав до Дукса, куда перенесли ее багаж, и теперь оправляется от потрясения.

Джакомо принял новость с полным равнодушием: Ева также принадлежала к тому времени, которое он безвозвратно оставил позади. Он поймал себя на том, что не чувствует грусти и что траур по прошлому продлился всего несколько часов. Фортуна подстроила ему немало каверз, и он всегда философски относился к новым обстоятельствам, рассуждая, что удача вернет ему вскоре то, что он потерял. На сей раз он больше ничего не ждал, ничего не желал. На смену покинувшей его надежде пришло спокойствие, с чем он себя и поздравлял.

Г-жа де Фонколомб решила отложить отъезд на несколько дней по причине размытых дорог.

Хотя был день, пришлось зажечь канделябры, поскольку из-за густых и черных туч на небе в помещении были сумерки. Пожилая дама обратилась к Джакомо с просьбой прочесть ей стихи на французском или итальянском — по его выбору. Это будет его прощальным словом.

Джакомо не было нужды рыться в книгах, и он по памяти прочел отрывок прекрасной поэмы, повествующей о похождениях Риккьярдетто с Фьор д’Эспиной, испанской принцессой.

По мере чтения он переводил стихи для Полины, не владеющей итальянским: «Он обвил своими прекрасными руками мою шею и в нежном объятии поцеловал меня в губы…»

Пытаясь передать молодой женщине тонкости ариостовой поэзии, сам он с тоской думал, что его прошлое стало для него таким же далеким, как «Неистовый Роланд»[49], превратясь в некую сказку, которую он рассказывал самому себе.

Ева появилась к обеду. Одета она была с невиданной роскошью, чем явно была обязана игорным заведениям и альковам Теплице. Ее платье в виде туники было из шелковой тафты, затканной золотом. Спенсер[50] голубого бархата прикрывал слишком открытую грудь: это подчеркнутое, хотя и не доходящее до стыдливости целомудрие свидетельствовало о том, что в сумочке божественной хранилось несколько векселей на предъявителя на немецком и французском языках, легко переводимых дамами подобного разряда в дукаты.

Она нежно поцеловала Джакомо, обдав его ароматом своих буклей, завитых «а ля Каракалла»[51]. Она сделала г-же де Фонколомб грациозный реверанс и улыбнулась Полине. Пожилая дама попросила ее в деталях рассказать о своих приключениях, рассчитывая, что так незаметней пройдет время, да и Джакомо отвлечется от своих мрачных дум. Радуясь, что может услужить своей заимодавице, Ева пустилась в рассказ.

В Теплице она обнаружила общество графов, маркизов, баронов, как, впрочем, и повсюду — итальянских, немецких, венгерских — все профессиональные игроки и очень тонкие люди.

— Если к ним в руки попадает чужестранец, — с улыбкой излагала она, — уж они умеют его умаслить, и когда он садится играть, ему от них не вырваться, поскольку они все заодно, как ярмарочные шулера.

Ева не была расположена стать игрушкой в руках людей ее же сорта, перед которыми флорины г-жи де Фонколомб долго бы не устояли. И потому не сразу села за карточный стол, решив для начала походить, понаблюдать за игроками, выявить, кто срывает куши, а кто форменный простофиля. Ее интересовали лишь последние.

Не сделав покуда себе имя в Теплице самыми впечатляющими из своих сеансов магии, она легко сошла за одну из почтенных искательниц приключений, которых можно заполучить за несколько дукатов и представляющих опасность разве что для здоровья своих жертв.

Поскольку она не садилась играть, шевалье Реали — ей было отлично известно, что он мастер передернуть карту, они были знакомы, но не показывали этого — предложил ей талию со ставкой по пятьдесят флоринов с каждого. Она была готова рискнуть лишь двадцатью, утверждая, что больше у нее нет, и спустила эти деньги, выказав такое расстройство, что элегантный маркиз де Шантенэ, молодой, приятной наружности, самый что ни на есть простофиля, уже попавший к ней на заметку, предложил ей сотню дукатов, чтобы она отыгралась.

Она вновь проиграла. Маркиз утешил ее пятьюстами флоринов, которые вмиг улетучились за другим столом, где понтировало человек двадцать профессионалов. Шантенэ достал из жилетного кармашка заемное письмо на тысячу двести луидоров и вручил красотке в качестве аванса. Она сочла, что самое время перейти из братства дураков в братство «греков»[52]: стала понтировать на выдержку, на фаску, на третьяка, так что появилась угроза, что банк вот-вот будет сорван. Видя, что настал момент спасать кошельки, понтеры пожелали на шестой талие оставить игру, но не тут-то было: де Шантенэ заявил, что Бог одинаково помогает всем и не стоит противиться его наказам. Один из игроков не соизволил было его понять, так маркиз прибавил, что лучше разбирается в фехтовании, нежели в картах, и готов доказать это первому из господ, который посмеет выйти из игры без его на то дозволения.

Ева встала из-за стола только после того, как оставила всех без гроша. Ее куш составил десять тысяч флоринов, она вернула г-ну де Шантенэ его письмо, который был настроен оставить его ей, если эта сумма не казалась ей недостойной ее красоты, которой видимо вообще нет цены. Ева отвечала, что не продается, но никогда не отказывается конвертировать в жгучие ласки флорины порядочного человека.

Остаток ночи они провели в постели красотки, где маркиз выказал себя еще большим героем, чем в игорном доме.

— Если этот молодой человек дал вам доказательства своего удовлетворения, я бы не считала его таким уж простофилей. Он скорее обязан вам, — высказалась г-жа де Фонколомб.

— Как и я ему, поскольку, когда он в шестой раз представил мне доказательство, я была уже так обессилена страстью, что принуждена была хитрить, чтобы не показаться ему неблагодарной и чтобы развязка не походила на катастрофу.

— А не предложил ли он вам седьмого доказательства? — грустно усмехнувшись, поинтересовался Джакомо.

— О да, а потом еще и еще! Но затем, подкрепившись и восстановив силы, мы забылись сладчайшим из снов. Проснувшись, я первым делом велела подать ужин, поскольку прошел уже целый день. Мы воздали должное изысканным яствам, противостоя Бахусу, дабы он не возымел над нами действия, после чего вновь отдались интереснейшему из диспутов, который продолжался до рассвета.

— Так сколько же раз в целом он почтил вашу красоту? — поинтересовался Джакомо.

— Он явил мне свою неутомимую преданность еще шесть раз, так что я запросила пощады.

— «Шестьраз»: прозвище некоего Тиретты, которого я имел счастье знать в Париже в 1756 году.

— Ваш молодой Шантенэ случаем не «Маркиз Шестьраз»? — смеясь, спросила г-жа де Фонколомб.

Полина слушала все это бесстрастно, не произнося ни слова: особа, развлекающая их своим рассказом, методом от противного вознесла ее мысли на такую высоту, что ее ум, если можно так выразиться, закоченел там. Впрочем, ее красота всегда сочеталась с неловкостью и непреклонностью.

Пожилой даме пришло в голову, что все любовники, которых случится иметь Полине, не смогут превратить ее из неофитки в искушенную в делах любви женщину. Она не была убежденной хранительницей добродетели, ведь добродетель, вступив в противоречие с чувственностью, уступает ей место. Ей был, несомненно, присущ темперамент, об этом косвенно свидетельствовали некоторые признаки: краска, часто бросавшаяся ей в лицо, вздрагивания, вздохи. Но забыть о себе и целиком отдаться чувству она не была способна. Она портила удовольствие, примешивая к нему рассудочность. Она считала, что женщина может стать ровней любовнику, лишь сделавшись его соперницей. Ей и в голову не приходило, что, подчинившись своей женской природе, она превзойдет другой пол и в удовольствиях, и во всем остальном.

Умудренная жизнью г-жа де Фонколомб догадывалась о том, какой горький вкус остался и у Полины, и у Джакомо от этой ночи, раз ни один из них не хотел о ней говорить, и о том, какие выводы семидесятидвухлетний мужчина неминуемо сделал для себя. У нее возникла идея довериться Еве. Она считала ее способной хранить секрет и высоко ставила ее таланты.

Ужин прошел оживленно, под аккомпанемент неожиданных признаний падре, который, отчаявшись достать двадцать цехинов, необходимых для похищения Тонки, обнародовал свою страсть. Он выражал свои мысли таким образом, что чуть не довел всех до слез. Слез от смеха, поскольку его панегирик святой Туанетте, произнесенный словно с амвона перед паствой, был таким уморительным, что Джакомо встал и обнес всех своим бокалом, будто ризничий. Сбор составил три серебряных экю и один золотой дукат.