Берил Бейнбридж - Грандиозное приключение

— Дуреха, — пробормотал он нежно, почти не слушая.

— Это из-за моей судьбы, — сказала она и передернулась.

Он предложил купить ей пальто. Пусть она сама выберет — деньги не имеют значения. Она соскочила с его колен, стала судорожно одеваться. Второпях сунула бюстгальтер Дотти Бланделл в карман спецовки.

— Господи Боже, — крикнул он. — Ну что я такого сказал!

Она не пожелала с ним разговаривать, вылетела за дверь. Он хотел за ней побежать, но одумался: стар уже для таких штук. Сам не свой, запутавшись в брюках, он рухнул на свою раскладушку.

Вернон поехал на этот футбол на трамвае. Решил не показываться на глаза Стелле, пока не доедет до места. Авось — либо пронесет, и она вообще его не увидит. Была неприятная минутка за завтраком, когда она спросила, с чего это он вырядился.

— Не твое дело. — сказал он и стиснул зубы, удержался, не стал ей указывать на то, сама в каком виде ходит.

— И она еще будет меня стыдиться! — обрушился он на Лили, когда Стелла наконец-то ушла. — Удивляюсь, как ее за водопроводчика не принимают. Моя бы воля — спалил бы эту спецовку к чертям собачьим.

— Возраст у нее такой, — успокаивала Лили. — Прикрыться старается.

О'Хара ждал Стеллу возле театра. Пираты из „Острова сокровищ“ с гиканьем погружали в автобус распираемые пивными бутылками картонные ящики.

Бонни, небритый, стоял на краю тротуара с помрежем „Эмпайра“. Он беспокоился:

— Вы приглядите, надеюсь, за этой публикой. Хотелось бы обойтись без увечий.

— Да вы что? — возмутился помреж. — Это же все наши примерные мальчики.

Прославленный комик, игравший длинного Джона Сильвера, мелькнул в автомобиле рядом с шофером.

— Я поехал, братишки, — крикнул он, опустив окно и высунув печальную физиономию. Он жевал бутерброд с ветчиной и, когда автомобиль тронулся, пустил по ветру корки.

Стелла вышла на улицу с Джеффри, быстро прошла мимо О'Хары. И вцепилась в пальто Джеффри, когда тот влезал в автобус. Тут как раз из-за угла подоспела Дотти с Десмондом Фэрчайлдом под ручку. Остановилась, ткнула зонтиком в мотоцикл О'Хары: „Ах, и ты тут, паршивец“, хотя прекрасно же знала, что это совершенно другая машина.

О'Хара, не отвечая, метался по тротуару, размахивал руками, старался привлечь внимание Стеллы. Он готов был голову отдать на отсечение, что она его видела. Оскорбленный, он вернулся к мотоциклу, вспрыгивая на сиденье, бешено лягнул носком ботинка стартер. И умчал в облаке выхлопных газов.

Всю дорогу до футбольного поля он думал о ней. Каждый вечер с начала Святок она приходила к нему и позволяла себя любить.

— Ты совсем уверена, что тебе это нравится, да? — допытывался он в темноте. — Я не вынуждаю тебя делать что-то, что тебе не хочется?

— Никто никогда не вынудит меня делать, что мне не хочется, — заверила она его.

Но когда на другой день он пытался с ней заговорить, она просила оставить ее в покое и убежала в реквизитную.

Она призналась, что любит другого, но он не верил. Не влюблена же она в этого Джеффри, нет, быть не может, каждый раз при упоминании его имени голос у нее дрожит от презрения. Он не постигал, почему она так боится, что кто-то узнает о его отношении. Все женщины, которых он знал, всегда норовили похвастаться своей властью над ним, пусть эфемерной.

Он проговорился, что женат. Начал рассказывать забавный эпизод, как он обкатывал какую-то роль в Брайтоне и чуть не опоздал к звонку, потому что сдуру защелкнулся в номере, и если бы не жена… Поняв свой ляп, он осекся и спросил — ее не смущает, что он женат?

— С чего бы? — отвечала Стелла. — В твоем возрасте люди всегда женаты.

Он тогда смеялся, но обиделся почему-то. Вскоре не удержался, спросил — а она его хоть немножечко любит?

— Я же сказала, — ответила она. — Я люблю другого.

— Но ты с ним не делаешь вот этого, этого? — И он распластал ее на валкой раскладушке, вонзаясь в нее.

— При чем тут… — И она в сосредоточенности замкнула лицо.

Уж на что человек бывалый, он запутался. Боялся, что развращает ее. Не успевал он заикнуться, чтоб она чуть-чуть приподняла бедра или выгнула спину, как уже она с готовностью подчинялась. Предлагала и кой-какие собственные нововведения. На третью их ночь велела ему тесней сомкнуть ноги и нашла способ тереться об его колено, одновременно всасываясь ему в шею, заставивший его содрогнуться.

На следующий день он принес букетик фиалок и бросил ей на колени, когда она сидела в суфлерской. Она повернулась, прошипела, что Бонни смотрит. А когда он шел со сцены, фиалки валялись в кулисах, растоптанные чернокожими Тигровой Лилии.

Нет, он ее не понимал, да и себя, в общем, тоже. То, что началось с легкого, скорей постыдного, совращения, саднило теперь не на шутку. Он потерял сердце и мог, того гляди, потерять голову.

Футбольное поле располагалось за пригородным кладбищем. Ветхое здание клуба, с проваленной крышей, жалкая трибуна, дрожавшая на ветру. С полсотни зрителей, в основном старики и подростки, уже выстроились вдоль поля, притоптывая, чтоб согреться.

Скоро, сопровождая лимузин Длинного Джона Сильвера, тремя легковушками прикатили девицы. Ссыпались на дорогу, побежали к полю. Иней посверкивал на пегой траве, над кладбищенской оградой дрогло голое белое солнце. Легко одетые девицы, щебеча, как цыплята, побегали по морозцу и кинулись обратно к машинам. Комик незыблемо ждал, прикладываясь к фляжке.

Подкатил автобус, потом какое-то время ушло на суетню. Бонни оглядел здание клуба и объявил его ненадежным. Прогнили деревянные ступени крыльца.

— Назад, назад, — кричал Бонни бежавшим на него пиратам.

— Берегите лодыжки, мальчики, — орал помреж „Эмпайра“, сгоняя их со своего поля.

Кое-как выманили из легковушек девиц, рассадили в первом ряду, забросали пальто, куртками, шарфами, просили не прыгать. Трибуна опасно скрипела, девицы визжали.

Вернон сперва даже растерялся. Игроки одеты были не разбери поймешь как — некоторые не удосужились переодеться в трусы. У вратаря „Эмпайра“ вместо наколенников были приляпаны к тренировочным брюкам крикетные щитки. Изо рта знаменитого комика торчала сигара. Рядом крутился шофер, сверкала на студеном свету фляжка. В общем, ясно было, что ждать серьезной игры не приходится.

Вернон пожалел, что отшил Харкорта: вместе бы посмеялись. Он никого тут не знал, кроме Стеллы и Поттера. Стелла стояла посреди поля и разговаривала с единственным малым, одетым по-людски: в трусах и фуфайке. Он ее удерживал за плечо и, как видно, о чем-то просил. О чем неизвестно, но она была непреклонна. Вернону стыдно было за нее. В каком-то длиннющем пальто; мела подолом землю, когда гордо уплывала прочь: нет чтоб чуть подобрать.

Перед самым свистком Вернону показалось, что она его увидела. Вроде глянула в его сторону. Он было поднял руку, помахать, да передумал. Не к спеху. Сама еще подойдет. Если себя повести с умом, может, разрешит поехать с ней вместе в автобусе.

Мередит был судьей. Стелла жалела, что он не выбрал себе более видную роль. Она не очень понимала в футболе, но даже ей сразу стало ясно, что на поле заправляют Джеффри с О'Харой. В автобусе Джеффри мрачно смотрел в окно. А сейчас остервенело носился по флангу, как ненормальный. В первую же минуту забил гол, через четверть часа — второй. Вся команда его хлопала по спине, зрители аплодировали, но он все равно, кажется, не особенно радовался.

Игра велась в основном в середине поля или перед воротами „Острова сокровищ“. Мередит почти все время стоял к Стелле спиной: она перебралась к кладбищу, когда засекла дядю Вернона перед клубом.

Скоро ей все это надоело, и она по тропе побрела к дороге. Возле церкви стоял погребальный автомобиль, и человек в черном цилиндре желтой тряпкой начищал кузов.

— Уже начали, — сказал он, и она, кивнув, покорно ускорила шаг.

Дверь взвизгнула жутко, когда Стелла ее открывала. Гроб стоял на подмостях перед алтарем, и в белом стихаре, спиною к скамьям, пастор. Окно за алтарем заменили фанерой с хромой надписью черной краской: „Не кантовать“. Голая одинокая лампочка горела над престолом и обращала всю сцену в спектакль с неумелым осветителем. Стелла бы выскользнула и убежала, но скорбящие уже оглянулись на дверной скрип и смотрели на нее. Их было трое, две женщины и один мужчина, все старые, седые, у каждою по пастушьему посоху с крюком, опертому на переднюю скамью. И больше — ни души, кроме невидимого органиста, как раз громыхнувшего разлаженным гимном.

Служба была короткая. Слова пастора, раскатившись по просторной пустой церкви, пробежали во тьму. Одна из старушек высморкалась, взрывом грянуло эхо и потухало потом, как собачий лай.

Стелла стала воображать, будто в гробу лежит дядя Вернон.

Сосредоточилась, но ничего не почувствовала. Смерть для дяди Вернона не такое уж грандиозное приключение[31] — он такой старый. Она заменила его Мередитом. Грусть все равно не особенно выходила. В общем, она на него скорей обижалась за то, что так коварно от нее ускользал. Представила, что это она сама лежит бездыханная. Дядя Вернон и Мередит рыдают. К ней уже подступала неподдельная скорбь, но тут она вспомнила, что Мередита, католика, сюда б не пустили.