Марина Палей - ХОР

Зачем ты так любил свою жену, Анди?

Вот, скажешь ты, писатель с якобы надмирным сознанием, а ревность-то у тебя, автор, все та же, с человечинкой. Да, Андерс, да. Я люблю тебя, а эту любовь, которая уже сама собой разрослась, как опухоль, никакой травкой не забьешь. Ее можно лишь экстирпировать вместе с пораженным органом, то есть с сердцем. И, поскольку я люблю тебя, я говорю: сделай то, что задумал, Анди. Сделай это. Именно потому что люблю, я прошу тебя: уйди из этого мира грубых физических законов. А если этого не сделаешь ты сам, тогда вмешаюсь я.

А людей не бойся. Конечно, массового человека опасаться как раз надо. Созерцание его самого, его деяний, его потребностей – разрушительно для разума и души. Я имею в виду: не бойся осуждения со стороны стадных человеков. Принимай их благочестивое квохтанье за акустические помехи. Плюнь на них.

Давай перекурим? Я знаю, ты не куришь, но один раз, со мной?

…Конечно, Господь им – пастушок, а они – Его овечки. Ну, это не от злого умысла. Не от дурного вкуса. Не от тупоумия. Не от желания себе польстить. По крайней мере, не только от перечисленного. И даже не от лицемерия, их доминантной сути.

Это просто оттого, что так «исторически сложилось». У них других профессий при возникновении монотеизма еще не было. То есть, в массе своей не было. А потому и других метафор не возникало. Были пастушки – и были овечки. И пастушки убивали овечек – для пищевых нужд, для жертвоприношений, а Господь убивал их, паству, – уже из Своих собственных соображений.

Но потом, когда возникли другие профессии, корпорации сильно заспорили. Одни говорили: давайте будем веровать так: Господь – это Директор мануфактуры, а мы – его рабочие по найму! Другие – нет! – пусть он будет Директор банка – а мы – Его послушные клерки! Третьи – нет! – Он – Генералиссимус, а мы – его сочно-розовое пушечное мясо! Иные прочие корпоративные предложения были таковы: Владелец ресторана – и Его официанты; Сапожник – и Его подмастерья, Врач – и Его пациенты; Тюремщик – и Его заключенные (вот здесь, на мой вкус, гораздо «теплее» к картине мира); Собственник публичного дома – и Его проститутки… Ну и так далее.

Шутки шутками, а громадная доля правды здесь есть. Как писал американский классик: дайте мне Начальника – поклониться Ему в Большие Ноги.

А потом, чтобы никого не обойти, порешили назначить Его – Отцом, а эту плесень на кусочке грязи (цитата) – его детьми. И никому не обидно. Все мы – отцы и дети.

Но вот я, например, появилась на свет в результате ЭКО (экстракорпорального оплодотворения); своего биологического отца не знаю, отца-воспитателя не имела, своих детей у меня нет. Так что мне эта схема – Отец, дети – тоже не впору.

Но я, например, пишу музыку. Да, я пишу музыку, хотя об этом мало кто знает. И вот, в процессе, вымарываю, бывает, для одной мне ведомой гармонии, отдельные ноты, аккорды, десятки аккордов, сотни аккордов – да что там – вымарываю целые листы партитуры! Погибающие ноты вопят в ужасе: за что, за что?! Оставшиеся в живых вопят от животного страха: для чего?!

А для того, драгоценные, что цели Композитора ни в коей мере не совпадают с целями отдельных нот. Вы, нотки, желаете жить, жить – жить и звучать, любой ценой. То есть, в том числе, ценой нарушенной божественной гармонии. Но Он, Композитор, сделать вам этого не позволит. А какова она, Его гармония? Уж всяко не такова, как у до-ре-ми. Не должно всяким там до-ре-ми воображать себя в Центре Мира и считать себя венцами творения. (Ну-ну.) Не гоже. Особенно не гоже потому, что Композитор творит – постоянно – Свою Великую (Безбрежную) Космогоническую Симфонию.

Так что давайте договорился, что Он нам – никакой не отец (тем паче – не Отец). Давайте считать Его – Создателем, а себя – нотами или буквенками. О'кей?

А ты ничего не бойся, Андерс.

Я с тобой.

Ты слышишь меня, Анди?

Я с тобой.

4.

Из дневника Андерса:

« 3-е ноября, 1960-го г.

В связи с третей беременностью жены, я изучил все, что мне удалось обнаружить по теме о внутриутробном развитии человеческого плода. Я целыми вечерами просиживал в городской библиотеке Утрехта. (Особенно долго – во вторник и пятницу. До закрытия.) Еще пару лет назад таких материалов в широком доступе не существовало.

Сразу уточню: в первоисточниках содержалось гораздо больше информации. Здесь я привожу только поразившие меня данные, акурсивом – особенно меня поразившие (даже сразившие).

Вот некоторые из них: навыки и поведение эмбрионов.

Ну, например.

У 14-недельного эмбриона: первые проявления мимики: умение ска шивать глаза, насмешливо улыбаться. (Боже, Боже! Мой Боже! – А. в. Р.)

У 24-недельного эмбриона: развитие мимики: надутые губы, хмурый взгляд (Езус Мария! – А в. Р.); напряжение мышц вокруг глаз, ассоциируемые с плачем ребенка.

У 30-недельного эмбриона: во время сна появляются сновидения, занимающие все время сна. (Nocomments. Нет, одно замечание: о чем он видит сны? о прошлых свои жизнях? – А. в. Р.)

У 39-недельного плода: демонстрирует четкий и ясный ритм пробуждения и засыпания и более отчетливый крик. (Еще бы. – А. в. Р.) Сновидения занимают половину времени сна.

Далее – мои комментарии.

Раньше считали: новорожденный плачет от боли (физической боли в акте рождения); кроме того, ведь происходит настоящее плодоизгнание из рая. Но сознание (эссенция свободного света звезд), как видно, гораздо раньше понимает, в какой же его угораздило попасть замор. И потому сознание – спит. (“Лучше спать, чем слушать речи //Злобной жизни человечьей,// Малых правд пустую прю…”) И смотрит сны. Но уже перед самым выходом в Открытый Физический Мир сознание сокращает время своих ностальгических сновидений. Трезвеет, бедняга. Скоро (задыхаясь в мясной одежде, в телесном тесном платье человека) – в среднюю школу, в армию, в высшую школу, в брак, на каторгу службы! И улыбаться надо будет не насмешливо, а миленько, сладенько, коммуникативно, приятненько – для начальства и окружающих.

А по-моему, каждый, находящийся в процессе своего рождения, должен непременно иметь квалифицированного адвоката, ждущего наизготове по эту, наружную, сторону материнского лона. Конечно, в интранатальный период (т.е. непосредственно во время самого рождения) запасаться адвокатом уже поздно.

Это следует делать много заранее – сразу, как только наивная душа, соприродная свободному свету звезд, сдуру попадается в силкибластулы или, как ее там, гаструлы – когда она, душа, только начинает отчаянно биться в материальном капкане, ошалев от зверского предательства природы, обрекшей ее с этого мгновения изнашиваться, в позоре и страхе, внутри бренной материи, словно бы даже и неразделимо с позорной материей – и вот только тогда, за девять месяцев до рождения, если дальновидно продумать судилище против своих родителей, – только тогда твой первый крик при появлении «на свет» будет официально зафиксирован как жалоба истца, которого, нимало не спросив, лишили законного – законного “по умолчанию” – права быть нерожденным».

«P. S. Да нет, чего там, все в полном порядке – и старо как мир: богач, красавец, баловень судьбы молча стреляет себе в рот, а голозадый смерд шумно рад всякой ложке гороха…»

5.

Из дневника Андерса:

«15-е ноября, 1960-го г.

Вчера ночью, замученный громкой непрерывностью сердечного стука, решил подсчитать, сколько же ударов сердца (при пульсе 80 уд./мин.) отпущено человеку на жизнь. Ну, на таковую длиной, скажем, в 80 лет. Получилось вот что:

4. 800 сердцебиений – за час

115.200 сердцебиений – за сутки

41.472.000 сердцебиений – за год

3. 325.760.000 сердцебиений – за 80 лет

Три миллиарда! Вроде бы, немало… По крайней мере, соразмерно с понятными величинами: это примерно половина жителей Земли – и финансовое состояние какого-нибудь миллиардера…»

Из дневника Андерса:

«2-е декабря, 1960-го года.

О боже (Боже), – как писать тебя (Тебя) – с маленькой или с большой? – помоги, помоги, помоги».

6.

Шла рождественская, тысяча девятьсот тридцатого года, служба вoВлаардингенской GroteKerk.На груди Андерса тогда висел новый шотландский шарф в красно-серо-черную клетку, подарок отца, – пушистый шарф, который Андерс потихоньку гладил, когда разрешалось отложить молитвенник. В кирхе была устрашающая акустика, так что, когда во время паузы кто-либо из прихожан вздыхал, но не умиленно и просветленно, а устало и, может быть, даже безнадежно, этот неподобающий звук немедленно, и, как казалось, в многократно усиленном виде, достигал ушей пастора, а возможно, самого Всевышнего.

Поэтому можно без труда представить всю мощь громовых раскатов, когда во время одной из маленьких пауз, предполагавших самоуглубленное единение с новорожденным Господом, кто-то невероятно громко, с полувопросительным звуком, испустил кишечные газы. К счастью, в тот же миг, яростно сострадая, грянул многоструйный орган. Представители паствы, все как один, немедленно зафиксировали свои глазные яблоки в долженствующих положениях: кто подъял к люстре, кто потупил долу. Однако во время последующей паузы Андерс заметил все же некоторое напряжение в их спинах. И оно не замедлило оправдаться: ужасное звукоиспускание повторилось.