Анн-Дофин Жюллиан - Два маленьких шага по мокрому песку

Спасибо вам, дети!

***

— Когда он тебя бросил?

— Чуть больше двух месяцев назад.

— Уже два месяца? Почему он ушел?

— Другая.

Я кладу трубку, потрясенная услышанным. Потрясенная вдвойне. Огорченная за свою близкую подругу, брошенную любовью всей ее жизни. И огорченная тем, что она сказала мне об этом только через долгих два месяца. Раньше мы делились друг с другом всем и сразу. Сейчас все иначе…

В течение этих двух месяцев я разговаривала с ней по телефону. Много раз. Она мне ничего об этом не говорила. Ни единого намека. Ей, наверно, стоило немалых усилий это молчание. Я представляю, как она сдерживает слезы, меняя тон голоса, цепляется за мелочи, чтобы умолчать о главном. Столько усилий…

Я понимаю, что послужило мотивом ее молчания. Неловкость, всегда одно и то же.

— Я не осмеливалась тебе об этом сказать. Это ничто по сравнению с тем, что происходит с тобой.

Каждый раз я закрываю уши и разум, чтобы не слышать этого. Неужели нужно всегда сравнивать несчастья? Устанавливать их иерархию и классифицировать? Невыносимо ощущать себя на самой высокой ступени испытаний. Если так рассуждать, то нас тогда стоит отнести к категории Неприкосновенных. Тех, чьи страдания находятся на вершине пирамиды. Недосягаемых. Изолированных. Отчаявшихся.

Сочувствие открывает сердца. Мое сердце могло бы зачахнуть, замкнувшись в самом себе, если бы оно не обменивалось своими страданиями со страданиями тех, кого я люблю. И конечно же, с их радостями. Ах, как же трудно справляться с чувством вины счастливых людей! Почему, когда подходишь, умолкает смех? Почему исчезают улыбки, бледнеют лица и заламываются пальцы? Я же не ношу свое горе, как ленту на груди, которую видно издалека, как трехцветную ленту Мисс мира. Я не выставляю ее напоказ, но и не прячу.

Я бы хотела радоваться хорошим новостям, даже самым незначительным. Я очень хотела бы, чтобы мои друзья все так же рассказывали мне свои сентиментальные истории со всеми подробностями, советовались по поводу выбора карьеры, делились последними находками модных вещичек. Мне по-прежнему это интересно. Сейчас это занимает меньше времени в моей жизни, однако же этому есть в ней место. Я убеждена, что, если бы мы продолжали это обсуждать, если бы мы собирались поболтать о том, о сем, тогда нам было бы легче говорить на щекотливые темы. Если я смогу с ними смеяться, они смогут со мной поплакать. Потому что мы сохраним связь. В противном случае мы отдалимся друг от друга. И даже перестанем друг друга узнавать.

Если однажды кто-то из близких, разведя руками в знак бессилия, спросит меня, как он должен себя с нами вести, я, не колеблясь, ему отвечу:

— Как и раньше. Как и с другими. Естественно.

Эта августовская ночь — ночь звездопада. На небе будут давать феерический балет. Я поднимаю глаза и всматриваюсь в небосвод. Я готова провести целую ночь, лежа на сухой траве и не моргая, в надежде увидеть падающую звезду. Потому что мне нужно ее о чем-то попросить. Едва устроившись, я увидела одну, я цепляюсь взглядом за ее золотой шлейф, чтобы успеть прошептать свое желание:

— Я хочу остаться хозяйкой своего мира.

***

Одна нога перед другой. Немного нерешительно. Один шаг, затем второй. Не слишком уверенные. Азилис ходит! Не совсем самостоятельно — она держится одной рукой за палец Лоика. Но эта помощь условная, это лишь придает ей уверенности. Главное — что она идет своими ножками, пусть даже нетвердым шагом. Но она идет! Вот уже несколько дней было ясно, что она готова, но еще сомневается. Сегодня она решилась. Она не сводит глаз с дивана — конечного пункта назначения этой героической эпопеи. Она шагает, не отпуская папину руку. Я наблюдаю. Сердце колотится, а взгляд прикован к носкам ее башмачков.

Выворачивается ли у нее ножка? Я не могу запретить себе об этом думать. И бояться этого. Я так боюсь однажды заметить в каком-то движении Азилис признак болезни! Больше всего на свете я опасаюсь дрожания руки, выворачивания ножки. Однозначный сигнал, что болезнь ее затронула. Как бы я ни желала верить в лучшее, моя тревога растет с каждым месяцем, поскольку все ближе тот момент, когда могут появиться видимые признаки лейкодистрофии.

Почти бессознательно я постоянно оцениваю действия и даже жесты Азилис: я слежу за тем, как она пьет, ест, садится, ложится спать, идет, плачет. Я непрерывно анализирую каждый этап ее жизни, пытаясь вспомнить, как то или иное делал Гаспар. И в особенности как это делала Таис…

Так что, выворачивается ее ножка? На первый взгляд нет. Нет, я так не думаю. Разве только я смотрю недостаточно внимательно. Хотя мои глаза едва различают носки ее башмачков. Я больше не знаю, что я вижу. Я даже не заметила первых шагов своей малышки. И даже не похвалила ее за храбрость. Я поддалась этому неконтролируемому страху. Я сажусь на диван, до которого она только что дошла, как другие восходят на вершину Монблан, и плачу. Слезы страха смешиваются со слезами радости. Крепко прижав к себе Азилис, я поздравляю ее:

— Браво, моя дорогая, ты ходишь!

Да, ты ходишь. Но Таис тоже ходила. И тем не менее…

Мы не заметили, как пролетело время. Именно так бывает, когда тебе хорошо. Август пронессянезаметно. Кажется, только вчера мы приехали, и уже нужно снова упаковывать вещи, наводить порядок в доме и отправляться в обратный путь. Дети расстаются, обещая друг другу скоро встретиться. Слезное прощание — никто не любит окончания каникул.

Все те же санитары «скорой помощи» все так же пунктуальны. На обратном пути обошлось без стрессов. Несколько часов спустя машина доставляет нас до места назначения без всяких происшествий. Мы снова дома. Все возвращается на круги своя.

Таис радуется встрече со своими любимыми медсестрами и массажистом. Они тоже рады видеть ее после долгого месяца разлуки. Несмотря на их радость, я чувствую, что они замечают изменение состояния своей пациентки. Да и мы отдаем себе отчет в том, что оно ухудшилось.

В августе у нас не было таких серьезных поводов для беспокойства, как на Троицу или на Рождество, это было множество мелких тревог, когда, неизвестно почему, ее сердцебиение ускоряется или замирает, дыхание прерывается, понижается температура. Опасен каждый приступ. И никогда Таис не выходит из них без последствий. Большую часть дня она спит. К несчастью, не только из-за морфия. Эта летаргия все больше напоминает потерю сознания. Лейкодистрофия завоевывает все новые позиции, она постепенно поражает и мозг Таис.

Во время этих фаз легкой комы у меня возникает особое ощущение. Когда Таис, казалось бы, спокойно спит, мы понимаем, что это не так называемый классический сон. В эти моменты от нее исходит нечто неописуемое. Ощущение ее бессознательного присутствия настолько сильно, что нам хочется разговаривать с ней и вести себя так, словно она проснулась.

Я всегда испытываю огромное облегчение, когда Таис выныривает из своих забвений. Поскольку я всегда боюсь, что она оттуда не вернется. В декабре врачи предсказали ее скорую смерть. Но вопреки этим прогнозам девять месяцев спустя Таис по-прежнему здесь. Гаспар даже убежден, что его сестра бессмертна.

Чаще всего дети, больные лейкодистрофией, умирают вследствие проблем с дыханием или быстро распространившейся инфекции. У Таис не было подобных проблем с самого Рождества — она не подхватила ни одного микроба. У меня есть внутренняя убежденность, что Таис дойдет до конца болезни. И чувствую, что этот конец приближается большими шагами.

Завтра в школе начало учебного года. Гаспар приготовил все необходимое, перебрал свои карандаши, тетради, сложил свой халат. Толстый рюкзак занял пост у входной двери, готовый к великому дню. Один рюкзак. Завтра Таис не пойдет в школу. И не только завтра — никогда.

Завтра все дети ее возраста отправятся в детский сад. Они будут храбро идти в сопровождении гордых, взволнованных и нервничающих родителей. Завтра Таис проживет день, похожий на сегодняшний, на вчерашний, на позавчерашний. Она не встанет, не оденется, не повесит на спину рюкзак, не сожмет мне руку, когда мы с ней в первый раз войдем в класс. Завтра не произойдет ничего особенного. Для нее это будет обычный день; как всегда, придут медсестра, массажист, служащий, доставляющий газ и питание. Обычная рутина.

Завтра Гаспар будет идти в школу, повесив нос, расстроенный тем, что Таис не идет вместе с ним. Я слышу, как он вполголоса считает, в каком он будет классе, когда Азилис пойдет в ясли; вижу, как он перекрещивает пальцы на удачу, чтобы они оказались в одной начальной школе. Я никогда не осмелюсь ему сказать, что она может вообще никогда не пойти в школу. Я умолчу об этом, ведь я ничего не знаю о будущем Азилис. Я оставлю его надежды нетронутыми.

Завтра перед входом в школу Гаспар будет долго плакать у меня в объятиях. Как, несомненно, и многие другие ученики в объятиях своих мам. Но не по тем же причинам. Он заплачет, удрученный тем, что в семье он единственный, кто будет учиться. И, утешая его, я пойму, насколько тяжелой ношей может стать нормальность, когда она является исключением.