Лаура Санди - Печенье на солоде марки «Туччи» делает мир гораздо лучше

Меня успокаивало также ощущение, будто всё, что могло произойти, уже происходит здесь и сейчас, в моём присутствии, а не в отсутствие, пока я куда-то отвлеклась, и ничто в эту минуту не совершается где-то у меня за спиной. Я находила всё это крайне важным.

Под конец он спросил, нет ли у нас к нему вопросов, прежде чем пойдём к маме. Но мы все дружно покачали головой в знак того, что вопросов нет.

Врачу понадобилось более двух часов, чтобы самым исчерпывающим образом изложить нам историю маминой болезни. Если научные термины, которыми он пользовался, не исказили общего смысла его слов, то получалось, что мама могла реагировать на наш визит тремя способами.

Первый. Узнать нас.

Второй. Не узнать нас.

Третий. Отнестись к нам как совершенно другой человек.

В первом случае к маме сразу же вернулась бы память, и не понадобились бы никаких лекарств. Уже через месяц после соответствующей когнитивно-поведенческой терапии она вернулась бы в прежнее состояние.

Во втором случае память у мамы восстановится только после длительной работы с психоаналитиком, который постепенно, день за днём, шажок за шажком, поможет ей вновь обрести себя и восстановить собственное прошлое. Примерно через год она вернётся к прежнему состоянию.

В третьем случае мама не утратит память, а заменит её другой, поэтому ей не понадобится ровным счётом ничего восстанавливать. И тут уже никакое лечение не поможет, останется только потакать ей во всём, пока не нарушится равновесие её новой личности. Но подобные случаи отмечаются в медицинской литературе чрезвычайно редко, а в этой клинике они с таким и не сталкивались.

Выходит, врач не сомневался, что в третьем случае мама уже никогда не станет прежней.

Мы все — отец, бабушка, Мария и я — переглянулись, не зная, какой же из трёх случаев был бы желателен.

Постояли так в задумчивости, в полнейшем неведении.

Потом пошли к ней.

Мама услышала, как скрипнул деревянный мостик, что вёл к красному клёну, где она сидела, и подняла глаза.

Когда увидела нас, лицо её осветилось радостной улыбкой, и она бросилась нам навстречу с распростёртыми объятиями.

Второй случай полностью исключался.

Она подбежала к нам, запыхавшись, будто преодолела большое расстояние.

Никто из нас не успел и рта открыть, даже остановиться, как она с радостными возгласами с разбега прыгнула на отца, обхватив его пятками за спину.

Не помню, чтобы мама выглядела когда-нибудь такой счастливой и такой непосредственной, но это ничего не значило. Возможно, речь шла о первом случае.

Однако, как только она заговорила, это предположение сразу же отпало.

— Как чудесно, что ты пришёл навестить меня, папа! — радостно воскликнула она, обращаясь к отцу. — Как чудно, как чудесно, как чудесно, как чудесно!

Потом крепко-крепко обняла за его шею и попросила покачать, и отец, чуть поколебавшись, покружил её, словно в вальсе, по лужайке.

Когда отец опустил маму на землю, она краткими жестами и немногими словами обозначила другие роли.

Моя бабушка — её бабушка.

Мария — её няня.

Потом подошла ко мне и посмотрела прямо в глаза.

— Хочешь играть со мной? — спросила она.

Я кивнула в знак согласия.

— Тогда договоримся: я — твоя мама, а ты — моя дочка, — решительно и радостно заявила она тоном, каким разговаривают с куклой.

Потом взяла меня за руку и повела к красному клёну, где принялась старательно расчёсывать мне волосы, и длилось это до самого вечера.

Мама уже никогда не станет прежней.

Это драматическое утверждение так и звучало у меня в ушах. А стоило закрыть глаза, как представлялась проколотая иголкой бабочка с оторванными крыльями.

И всё же.

К слову «прежняя» применительно к маме трагическое звучание этой фразы не имело никакого отношения.

Невероятно, но вариант, обозначенный врачом под номером три, оказался наилучшим.

У меня не стало грустной мамы.

Распределение ролей, которое мама произвела после пожара, со временем подтвердило наше первое впечатление: оно устраивало её намного больше прежнего.

Но не только её.

С тех пор как под красным клёном я превратилась в «её маленькую куколку», я вдруг оказалась в окружении самой неохватной, безудержной и навязчивой материнской любви, какая только может быть на свете.

После обеда мы всё время проводили вместе.

Нередко просто щекотали друг друга, катаясь по траве и хохоча до упаду.

Это могло длиться часами. И чем чаще медсёстры просили нас прекратить наше баловство, тем веселее мы смеялись и продолжали играть с ещё большим азартом. Иногда так увлекались, что потом даже голова болела.

Это было замечательно.

Притворяясь моей матерью, мама перестала бояться быть ею. И не опасалась прикасаться ко мне. Она вообще больше ничего не боялась.

Только шершней. Как все.

Прежде мне очень часто объясняли, что беспокоиться не о чем, что всё в порядке.

Теперь же никто не опускался передо мной на колени, не брал за плечи и не объяснял это со всей серьёзностью, и моё впечатление, будто всё в порядке, таким образом только усиливалось.

Для меня это «всё в порядке» в равной мере относилось к любому месту, где бы я ни находилась, но, главное, пусть бы длилось оно хоть какое-то время.

Это моё впечатление превратилось в окончательную уверенность, когда папа решил поехать в Россию. Он ни разу не ездил туда после смерти бабушки и дедушки. И его теперешний отъезд стоил тысяч заверений или обещаний. Ситуация не рискованная, равновесие не временное, тревожиться пока не о чем.

Поэтому, увидев, что он собирает чемоданы, я пришла в отличное настроение. А ещё больше обрадовалась Мария, которая теперь снова сможет преспокойно округлять свою зарплату с помощью рекламы.

Уже на следующий день дом наполнился электрическими кабелями, вентиляторами и кинокамерами.

«Чулки Ванесса — для женщины, которая любит себя».

Накануне первого учебного дня я решила обдумать, что меня ожидает. Этот год мог оказаться наихудшим. Шестой класс средней школы. Самый отвратительный период в жизни человека. Этот мучительный переход от всей прелести детства к ужасному отрочеству приходится в школе на пятый — седьмой классы.

Мутная река, влекущая изысканную красоту одиннадцатилетних детей к стыдливому пробуждению плоти тринадцатилетних, и в её водах фигурки тонкой чеканки, подобные драгоценной филиграни или старательно вышитым, будто старинным, кружевам, барахтаются рядом с совершенно другими — несоразмерными, рябыми, рваными, расплывающимися, подобно гигантским медузам, извергнутым морем после бури.

Отвратительная мешанина, когда два типа людей, резко отличающихся по форме и содержанию, душой и телом, обычаями и привычками, нравом и обликом, убеждениями, низостью и порядочностью, чертами лица и вероисповеданием, вынуждены находиться вместе в течение двухсот семидесяти дней, в одном классе площадью двадцать пять квадратных метров, и не терзать друг друга.

В сравнении с этим внутренний раскол между ДМС (Дед Мороз Существует) и ДМНС (Дед Мороз Не Существует), который в третьем классе приводил к стольким вооружённым столкновениям, актам вандализма, угрозам и взаимным обвинениям, просто розовая водичка.

Я видела их, этих несчастных шестиклассников, годом ранее.

В нашей школе таких классов было целых четыре, и при внимательном рассмотрении со всей очевидностью следовал вывод, что положение в каждом из них одинаково драматическое: поистине душераздирающее.

Порой из-за болезненного, тайного садистского интереса, который я всегда питала к отвратительному, я садилась на перемене на подоконник в конце длинного коридора нашей секции и смотрела, не веря своим глазам и испытывая отвращение, на дверь шестого «В» класса.

Все стоят в ожидании, пока дежурный учитель разрешит сесть, а значит, хотя бы отчасти скрыть неловкое положение, в котором они оказались, потому что чудовищная диспропорция в росте между учениками, сидящими за первыми и последними рядами парт, разительно бросается в глаза.

В шестом классе эта разница в росте между детьми, сидящими перед кафедрой, и теми, кто находился в последнем ряду, превращалась в настоящую пропасть.

Воображаемая прямая, которую я мысленно проводила над их головами, составляла весьма приличный угол.

Если учесть, что при таком сильном внешнем различии столь же велико оказывалось и различие духовное, то подобное принудительное соединение становилось не только неприличным, но и безнравственным.

Что тут ещё скажешь.

При условном возрастном цензе для каждого класса никто не учитывал, что не всем детям в шестом классе исполнилось двенадцать лет, что кому-то лишь совсем недавно стукнуло одиннадцать или, напротив, уже тринадцать.