Михаил Кривич - Из жизни собак и минотавров

Впрочем, начальное обучение, общий курс дрессировки, было нам обоим в удовольствие. Джоша на удивление легко прошел науку собачьего послушания, без колебаний выполнял все команды, а я с удовольствием расслаблялся на свежем воздухе в обществе собачников, среди которых оказалось немало милейших дам. А вот на втором этапе обучения, когда нам предстояло пройти курс защитно-караульной службы, возникли непреодолимые трудности. Джоша оказался абсолютно неспособным получить это песье высшее образование. И вовсе не потому, что ленился и прогуливал, как некоторые студенты, или не понимал профессоров-инструкторов. По полной своей беззлобности, по доброте своего характера он напрочь отказывался бросаться на преподавателя, а тем более рвать его ватный рукав. Когда же инструктор пытался его разозлить, Джоша широко раскрывал пасть и вывешивал язык, а в глазах его плясали лукавые чертики. Мне казалось, что он смеется. Наверное, так оно и было.

Промаявшись на площадке пару месяцев, мы бросили это пустое занятие и за сорок полновесных советских рублей (а это, между прочим, в пересчете на главную валюту того времени добрый десяток бутылок водки) купили диплом о высшем образовании. Жаль только, что деньги оказались выброшенными на ветер: вязок мы с Джошей так и не дождались – говорят, из-за коррупции в собачьем клубе. Мы, однако, по этому поводу не очень переживали. Время от времени Джоша сам устраивал свою личную жизнь, благо в нашем лесу нет-нет да пробегали течные суки, всегда готовые пойти моему псу навстречу. Он пользовался у них успехом.

Заканчивая беглые воспоминания о Джоше, не могу умолчать о том, что он дважды меня спас.

Однажды поздней осенью я гостил у родных на их подмосковной даче. Под вечер вышли с Джошей пройтись и по непролазной грязи добрели до леса. Я в резиновых сапогах шел по лужам, а пес где-то неподалеку хрустел ветками и что-то вынюхивал в прелой листве. Внезапно прямо передо мной возникли темные фигуры. Я различил троих мужиков, кожей ощутил их враждебность и мгновенно оценил ситуацию: один уже стоял передо мной, другой зашел сзади, третий, как положено, расположился справа, контролируя мою бьющую руку.

Жизненный опыт подсказывал мне два варианта действий: бежать или бить, не дожидаясь нападения. Раскисшая дорога и тяжелые сапоги исключали первое. Грамотная расстановка мужиков – второе. Последовал канонический вопрос: закурить не найдется? И вслед за этим слева от меня мелькнула бесшумная тень, сверкнули зеленые глаза и совсем рядом, вздымая брызги, рухнуло что-то тяжелое. Отерев лицо, я увидел такую картину: один из мужиков, барахтаясь в грязи, на четвереньках отползал от меня, двое других стремглав убегали, а Джоша сидел у моей левой ноги, как по команде «Рядом», и улыбался.

Интересно, как бы он повел себя, имей настоящее, не купленное, высшее защитно-караульное образование?..

Другой раз Джоша оказал мне бесценную услугу, фактически спас мне жизнь, на московской кольцевой, которая в те годы совсем не походила на нынешний европейский автобан, а имела две, если не сказать полторы, ухабистые полосы, забитые дымящими грузовиками, и звалась дорогой смерти. На нее я и выехал солнечным летним утром после бессонной ночи. Джоша сидел на своем любимом месте, у меня за спиной, и глядел в окно. Тряская дорога убаюкала меня, и я самым натуральным образом заснул. Кажется, мне даже что-то приснилось. А проснулся я от нежного поцелуя – Джоша деликатно лизнул меня в ухо. Я тряхнул головой и осознал, что проспал от одного поста ГАИ до другого, этак километра три-четыре. На дороге смерти.

Мой друг Джоша прожил недолго. Ему было немногим больше семи, когда его унесла гулявшая тогда по собачьей Москве инфекция. Поговаривали, что ее распространяли специально, в рамках подготовки к московской Олимпиаде, устроители которой руководствовались своей нехитрой логикой: меньше собак – чище город.

Потеряв любимое существо, люди ведут себя по-разному. Одни спешат заместить его в своем сердце и сразу заводят другое – чтобы ослабить боль утраты. Иным эта боль долго не дает отвлечься на нового щенка или котенка.

В нашей семье вопрос о новой собаке возник только через несколько лет после смерти Джоши. Подняла его дочь, к тому времени уже студентка. О том, чтобы опять завести эрделя, не могло быть и речи. Однако решили все-таки брать собаку крупную, пса-защитника. После долгих обсуждений остановились на ризеншнауцере, но только ни в коем случае не клубном – повторять хождение по выставочным мукам никак не хотелось.

Как-то воскресным утром мы с дочкой и направились на старый московский Птичий рынок – тот, что с незапамятных времен шумел на Калитниковской, пока не закрыли его жадные до дорогущей столичной землицы новые власти. Миновав птичьи и рыбьи ряды, миновав червей, опарышей и прочую наживку, вышли на обширную собачью площадку, где на разостланных подстилках возлежали недавно ощенившиеся суки всех мыслимых пород со своими детишками. Постояли возле эрделей, вспомнили нашего Джошу и двинулись дальше – прямо к ризеншнауцерам. Налюбовались до синевы черными мефистофелеподобными ризенами и их потомством, придирчиво расспросили хозяев о происхождении собак, приценились к двухмесячным симпатягам кобеляшкам и отошли, чтобы переварить информацию и сделать окончательный выбор. Впрочем, уедем ли мы со щенком или еще недельку подумаем, мы с дочкой пока не решили. Уж больно серьезное дело – взять в дом нового члена семьи, такое с наскока не делается.

Мы стояли посреди собачьего торжища и размышляли, как поступить. А вокруг нас галдела, заливалась трелями, мяукала, лаяла старая Птичка. Стоявшая неподалеку от нас старушка зазывала покупателей: «Такса! Отличная такса с родословной! Купите таксу!» Мы увидели «таксу» – дрожащее существо на длинных тонких ножках – и рассмеялись. И сразу же оборвали свой смех, потому что ощутили: нас кто-то зовет.

Мы одновременно обернулись на этот зов. Собственно говоря, это был вовсе не звук, просто где-то в толпе в десятке метров от нас будто вспыхивал, гас и снова светился крохотный маячок. И звал нас к себе.

Пошли на маячок и вскоре увидели его: крохотный взъерошенный щенок неопределенно-темного цвета сидел на руках немолодой дамы и строго смотрел на нас своими глазками-бусинками.

– Кто это? – спросил я у дамы.

– Вельш. Последний остался. Берите, – ответила дама и, уверенная, что мы уже никуда не денемся, что мы на крючке, назвала цену, по тем временам немалую. Как сейчас помню – восемьдесят целковых.

– Нам надо подумать, – дипломатично соврал я и, потянув за руку дочь, неожиданно почувствовал ее сопротивление.

Дочь не отводила глаз от щена и никуда не собиралась уходить. Когда же мне удалось отвести ее в сторонку, она твердо сказала:

– Это он. Мы его берем.

– Но…

– Никаких «но». Я без него никуда не уйду, – отрезала дочь и тут же дала щенку имя: – За Трофима я сама заплачу, деньги у меня есть.

Я попытался объяснить ей, что дело вовсе не в деньгах, что так собаку, с которой тебе жить долгие годы, не выбирают, а тут нет никакой гарантии, что это вельшик, а не черт знает кто – ты же видела, какую тут таксу впаривали, – что над нами будет смеяться вся собачья Москва, что, в конце концов, мы за ризеном сюда приехали, а не за этим… Я хотел сказать «уродцем», но осекся: и сам вдруг почувствовал, что невзрачный песик мне нужнее всех на свете породистых собак и, в сущности, глубоко наплевать, какого он роду-племени…

Вот так получилось, что мы, отправившись на Птичку за могучим ризеншнауцером, привезли домой что-то неопределенное и крайне мелкое – на своей первой фотографии Трофим сидит на холодильнике рядом с крупной луковицей, взятой для масштаба. Размеры двух объектов почти одинаковы.

И вот что самое удивительное в этой спонтанной покупке на Птичке: когда Троша подрос, он действительно оказался натуральнейшим вельшем – этакой уменьшенной до размеров фокса копией эрделя. Разве что крохотное белое пятнышко на груди могло бы уменьшить его шансы на достойную выставочную оценку, будь у него родословная, а у нас желание таскаться по выставкам. Ни того ни другого не было. А раз так – не придется мыкаться на площадке, чтобы получать дипломы об образовании, которые дают надежду на плановые вязки. Потому что, повторю, не было у нас никакой родословной и еще потому, что Трофим с юношеских лет проявил способность находить подруг самостоятельно. Причем делал это несравненно активнее и успешнее, нежели Джоша, который, если помните, тоже был в этом деле не промах. Словом, мы с Трошей вполне бы обошлись домашним образованием, когда бы не заявление дочери: собака должна и будет ходить на площадку.

Инструктор долго не соглашался зачислять Трошу в группу. Были у него свои резоны: трудно представить такую мелочь в одном строю с овчарками, боксерами, кавказцами и прочими полномерными псами, да и сожрать нашего они могли за милую душу. Но дочка настояла, а Трофим подтвердил свое право на обучение на первом же занятии – демонстрацией клыков и коротким рыком отшил молодого ВЕО, который покусился на его кобелиное достоинство, а потом продемонстрировал безукоризненное «стоять-сидеть-лежать» – результат дошкольного обучения. Глаза инструктора полезли на лоб от удивления. Через пару занятий, когда наши одноклассники еще боязливо обходили препятствия и шарахались от бревна, Троша без колебаний по нему пробежал и, глазом не моргнув, махнул, причем с изрядным запасом, через штакетник. Надо было видеть, как он преодолевал другое учебное препятствие – стенку в хороший человеческий рост. Самые продвинутые ученики и ученицы нашего класса с трудом запрыгивали на нее брюхом, отчаянно скребли лапами по доскам и неуклюже переваливались на другую сторону. Это самые успевающие, для остальных стенка долгое время оставалась непреодолимой. А Трофим, наш Трофим, подобно опытному прыгуну в высоту, начинал разбег с неторопливой рысцы, в нескольких метрах от препятствия резко ускорялся, вспрыгивал на середину стенки всеми четырьмя лапами, после чего, быстро-быстро по-тараканьи перебирая ими, легко вскарабкивался на двухметровую верхотуру и, триумфально завершая упражнение, спрыгивал вниз.